Время лгать и праздновать - [34]

Но как ни старалась, не могла почувствовать себя виноватой, пристыженной. Мысленно произносимая укоризна не трогала сердца, не омрачала праздничное настроение. Искусственно возбуждаемыми добрыми чувствами ей хотелось оправдаться перед кем-то — дабы не лишиться права жить ожиданиями Наташи Ростовой.

— Убралась, что ли, артистка-то?.. Из нее артистка, как из хрена вешалка. А туда же, дылда стоеросовая… — Серафима водрузила на подоконник перебинтованный столетник. — Сидела бы, не рыпалась, да отца твоего благодарила, что к месту определил.

— Ты-то чего на людей кидаешься?.. Больше всех надо?.. Человеку не везет, нет бы пожалеть!.. — Кажется, теперь она вслух выговаривала себе.

— Что она, убогая — жалеть-то?..

— Ну не жалей, а относиться по-человечески можешь?.. К тебе придет подруга, а я зуду заведу, понравится?..

— Нашла подругу, глаз не оторвать!..

— А ты уж и разглядеть успела!..

— И рада бы не глядеть, да такие бесстыжие сами на глаза лезут!.. Давеча Олег скажет тебе какое слово или угодит чем, а «подруга» губы сожмет и сопит — прикидывает, чего бы в тебе испортить — себе на пользу! А уж как танцы заиграли, она и пошла выламываться, перед Олегом гузном вертеть — завлекать, значит! Рожи бог не дал, так нате вам, любуйтесь!.. Тьфу, глядеть срамно!..

— Ну и не глядела бы. — Едва сдерживая смех, Юля отвернулась. — А если он ей нравится!..

— Загадушки сокольи, да полетушки вороньи!..

— Как это?..

— Не чета ей, вот как. Он парень самостоятельный.

— В чем самостоятельный?..

— У во всем! И себе цену знает, и к людям уважительный.

— Особенно к тебе.

— А и ко мне, так что?.. Кто другой и голову не повернет, эка невидаль — старуха! А он с открытой душой. Потому — сердцем понятливый. Бестолочь, та стариков не замечает… Вот с кем дружить-то, а то нашла подругу!..

— Ладно. Без тебя разберусь. Своя голова на плечах. — Юля произнесла эти слова с раздражением новообращенной, которую не хотят замечать в ее новом качестве.

Отец задерживался. Ближе к семи она рискнула отпроситься по телефону, но попала, как видно, не ко времени; не дослушав, он негромко сказал:

— Скоро приду. — И положил трубку.

Пока дождалась, пока ехала, пересаживаясь из одного троллейбуса в другой, все казалось, опоздает, испортит себе вечер. Но, добравшись к Дому кино, с полчаса еще прогуливалась перед входом, дожидаясь матери.

Плоский, на две трети остекленный фасад стоящего на возвышении здания предваряла широкая бетонная лестница. С верхней, бессмысленно широкой ее площадки хорошо просматривалась улица. Все чаще от поредевшей к вечеру уличной толпы отделялись прохожие, чтобы свернуть к Дому кино, подняться по лестнице, пройти мимо Юли и скрыться за поблескивающими цельностеклянными дверьми, всякий раз подхлестывая в ней то волнение приятного нетерпения, каким обыкновенно заполнены последние минуты перед началом захватывающего зрелища.

«Господи, куда же она запропастилась? Скоро восемь!..»

Поднявшись до середины лестницы, высокий худощавый парень в черном плаще-накидке и широкополой шляпе неожиданно остановился, картинно вскинул левую ногу на две ступени выше правой и принялся что-то нервно декламировать для своей спутницы. За спиной мотался плащ, руки простирались навстречу ветру, то и дело оказываясь над головой девушки… Черты лица декламатора мелки, на скулах лилово и бугристо от цветущих и вянущих прыщей, но выражение лица напряженно-неистово, жесты манерно-величавы… Увлекшись позером, Юля проглядела мать, подошедшую вдвоем с неспокойной, какой-то дергающейся женщиной. На ее жилистой открытой шее висело громоздкое ожерелье из темно-зеленых квадратных камней, скрепленных воронеными кольцами. Не украшение, а вериги. Дважды порывисто переспросив у Юли, как ее зовут, точно глухая, женщина провела их мимо билетерши, подталкивая в спины маленькими и жесткими, как детские грабельки, пальцами.

— Со мной! — со значением объявила она и тут же возмущенно вперилась в билетершу: — Что?! — Хотя та и рта не раскрывала.

Между двумя восходящими в противоположные стороны лестницами на второй этаж поблескивали вешалки гардеробной. Сняв плащ, мать неприятно удивила Юлю тесной юбкой и молодежной замшевой курточкой цвета «бирюза в тумане». Избирать подобный способ нравиться просто неприлично в ее возрасте. Юля не сразу справилась с чувством неловкости и потому, наверное, длинную лестницу с просветами между тонкими плитами бетонных ступеней прошла чуть не на ощупь: почему-то казалось, нога вот-вот провалится в пустоту. Весь вечер потом ее не покидало это чувство зыбкости, от которого пустело в животе.

Поднявшись в фойе второго этажа, они встали у поворота в длинный сумеречный коридор. Мать занялась разговором с нервной приятельницей, а Юля принялась оглядываться.

Несмотря на многолюдье, в глаза бросались завсегдатаи: как члены клана, они отличались от прочей публики тем, что носили кожаные пиджаки, говорили во весь голос, здоровались с поцелуями («Как не противно?») и беспокойно косили по сторонам: видят ли, узнают ли, что это Я-тот-самый?..

В кирпичного цвета сорочке, повязанный черным шейным платком, с запрокинутой головой, важно сжатыми губами и заведенными назад, по ту сторону выпуклого животика, руками, в трех шагах от Юли стоял розовощекий упитанный старичок. Ей были знакомы его белесые выпученные глазки, сытенькие блики на пузырящихся щечках, она видела его в каком-то фильме, но не могла вспомнить, в каком и кого он изображал. Заметив, что его разглядывают, старик точно проглотил всю свою важность и восторженно уставился на Юлю.