Время лгать и праздновать - [18]

«Что тут от истинных причин, что напридумано, одному Богу известно, — размышлял Нерецкой. — Возможно, и «ушли» Курослепа… Отсюда и злобность — обидно: считал себя пригодным для «руководящих постов» и вдруг убедился, что никаких достоинств за ним никто не признаёт. И не призна́ет — имей он хоть гербовые бумаги на сей счет. Не так уж мало, чтобы возненавидеть бренный мир».

В кафе у него обнаружились знакомые — билетерши из соседнего кино «Сатурн», Нинель и Манечка. Обеим было крепко за тридцать, обе мелко кудрявились по новой моде и огненно рыжели по старой, обе вместе с макаронами в томате доедали краску на губах. Пособив распить бутылку коньяка, они оживились и помолодели. Промокнув комочком бумажной салфетки морщинки в углах рта, из деликатности предварительно придав ему форму куриной гузки, Нинель доверительно поведала о страсть интересном фильме, который собираются показывать в их кинотеатре.

— Знаем мы ваши фильмы!.. — благодушно отозвался Курослеп. — Соберутся деятели с мозгами набекрень от всяких систем и теорий и давай котлету наизнанку выворачивать, а ты гляди как баран!.. Детективный, что ли?..

— Наш.

— Про что в кине-то?..

— Про любовь, про что!..

— Дух захватывает или слеза прошибает?..

— Мань, как название?..

— «Отелло».

— Ясно… Вымажут человека гуталином, а он бегает и кричит — жену с приятелем застукал, не понравилось. Побегает, побегает, поскрипит зубами и давай ее душить!.. Придушит, но не до конца, она еще малость поговорит, ногами подрыгает и только потом окончательно откинет копыта. Люди смотрят и переживают: ну зачем, гад, такую красивую удавил?..

Курослеп махнул рукой и притащил из буфета еще бутылку.

— Надо согреться!..

Грелись по-заграничному, не закусывая. Он знал, как там, за границей, насмотрелся.

— Заходишь днем — днем! — в пивную, а там голая баба танцует!

— Совсем? — возмутилась Манечка.

— Как очищенная картофелина!..

— Ни за что не стала бы!.. — Она посмотрела на Нерецкого так, что, мол, что хочешь делай, не стану.

— И правильно. Мы не в Африке. Там жара. И цвет у людей темный. — Нерецкой хмелел и понимал, что это заметно — по старательности, с какой выговаривал слова. «Самое время топать домой…»

— И не только в пивной. «Куда ни сунься — сплошь голодрама!», — как говорил мой боцман. Особенно в кино. В ихнем кино без голодрамы ни шагу. Наши киношники все больше чудят-мудрят, а те вроде дурочку валяют; так возле драки свистят — для пущей неразберихи. Пойми правильно… — Курослеп перешел на серьезный тон — для Нерецкого. — Что противно? Какая-то пивная харя думает, что его голодрамы под музыку — как раз то, что мне надо, понимаешь?.. Ему по нраву, значит, и мне подойдет!.. Да моя душа — это моя душа! Ее никакой Моцарт не заменит, а он мне «для души» голых дур сует!..

— Верно. «Ибо жизнь моя есть день мой, — и он именно мой день, а не Сократа или Спинозы».

— Я слыхала, у них голодрамы, а любви нет… — Манечка смотрела на Нерецкого по-умному, нос у нее сильно блестел. От возмущения, должно быть.

— Кое-какая есть…

— Я слыхала, они по расчету сходятся, — сказала Манечка.

— Точно. И — все вдруг!.. От чего получаются демографические взрывы, слыхала?.. — Курослеп перешел на шепот.

Манечка хохотнула — «так и быть, прощаю» — и принялась заново красить губы.

— Болтают черт-те чего!.. — прорвало молчавшую Нинель. — Грамотные больно, дурей себя нашли. Взрывы какие-то…

— Тебе всерьез говорят! От них скоро жрать нечего будет! Думаешь, баб и в жизни душат, как в кино?.. В жизни всякая сволочь беспрепятственно обзаводится потомством. «Идиотов тоже рожают в муках», — как говорил мой боцман.

— Охламоны… — все тем же тоном продолжала Нинель. — Ни черта не смыслют, а лезут… Любви нет, ничего нет, а что есть?..

— Есть два кашалота!.. — Курослеп шарил по карманам, собирал рубли. — Один кашалот — законы природы, другой кашалот — Уголовный кодекс. С одной стороны не препятствуй, с другой — не преступай! И нету других забот!.. Остальное все вычеркнуто из списка. «Тех птиц уж нет давно, а гуано́ осталось!» — как пели у нас на сухогрузе.

— Охламоны… Как пыльным мешком из-за угла тюкнутые…

— Заладила, Нинель-шрапнель!.. — Курослеп схватил ее руку и шлепком вложил в ладонь мятые рубли. — Вали в гастроном, возьми бутылку игристого!.. «Сделаем плавный переход», — как сказал мой директор, когда ему дали пятнадцать лет.

— Мань, пойдем вместе, а?..

— Между нами, Шаргин: списки, может быть, и урезаны, но уровень надо повышать. — Нерецкой покосился в сторону шагавших к выходу подружек.

— Дуры, имеешь в виду?..

— Бросается в глаза. Нет?..

Курослеп как бы заново обозрел Нерецкого, беззлобно скалясь и расслабленно похрустывая пальцами.

— Что же ты, а вроде интеллигент!.. — деланно удивился он. — Интеллигенты лапти на стены вешают — от духовной жажды, а ты «бросается в глаза». Нет чтобы взглянуть шире, с точки зрения окружающей среды!.. Дуры-то, которые дремучие, с суевериями, предрассудками и куриными мозгами — это же нетронутая природа! Для затурканного цивилизацией — оазис, возрождение чувств!.. Их надо в охранную грамоту!

Посмеявшись кудахтающим смехом, довольный собой, Курослеп опустил руку на локоть Нерецкого, как это делают, когда хотят заручиться терпением или сочувствием собеседника, и заговорил серьезно и дружески, как если бы удостоверился, что перед ним человек, которого можно удостоить дельного разговора.