Время лгать и праздновать - [16]

Интерес Мефодича разгадывался просто: «умственные» разговоры этих двух завсегдатаев заметно отличаются от вольного просторечия всех остальных, вот он и ищет причину отклонений от принятой большинством словесности. Откуда ему знать, что для Нерецкого собеседование с «почти родственником» в таком стиле означало нежелание делать это как-то иначе. А так даже занятно. Нечто подобное он испытывал в детстве, роясь в старом, времен первой мировой войны, офицерском сундучке отца, заполненном ржавыми гвоздями, пружинами от садовых ножниц, колесиками от часов и прочим блестящим хламом: все казалось, отыщется что-то интересное. Точно так он не знал, что искал, до чего хотел докопаться в Курослепе, всякий раз подстрекая того на высказывания по «кардинальным вопросам». Так повелось с первых схваток за бильярдным столом и по-другому не получалось. Повелось, однако, не без причины: была непроизвольная потребность «отвести глаза», отстраниться, отделить себя от всего, что он представляет собой, и тем самым «не дать сунуть ногу в приоткрытую дверь», иными словами — повода для приятельских отношений. Но Курослеп и не лез в приятели, напротив, к вящему удовольствию Нерецкого, вел себя весьма задиристо, говорил, не выбирая выражений, не останавливаясь перед откровенно неприязненными. Нерецкой не оставался в долгу, и общение «почти родственников», как бы с обоюдного согласия, приняло ту ерническую, ни к чему не обязывающую манеру, когда в голосах нарочитая серьезность — особенно при обсуждении вселенских проблем, — а слова подбираются «для вражеского слуха».

На этот раз Нерецкой теребил Курослепа, как в минуту веселого возбуждения забавно бывает тормошить злобных щенят, хотя мнительный, недоверчиво косящийся на всех вокруг, не оставляющий без «отбреха» ни один выпад против него Курослеп меньше всего напоминал щенка, скорее — видавшего виды бездомного пса, не единожды битого и не доверяющего никому и ничему. Но сегодня он и такой был хорош, более того — таким-то и казался достойным внимания. И все потому, что минувшей ночью Нерецкого разбудил звонок жены — как чувствовал, добираясь домой на последней электричке!.. Ее богоспасаемый театр каким-то образом выполнил план и собирается восвояси. «Жди дней через пять, много — через неделю!..» После того как он услышал Зоин голос, его и во сне, кажется, не оставляла та смесь радости и нетерпения, из которых состоит глуповатое воодушевление всех счастливых людей. Никогда он с таким безразличием не проигрывал Курослепу, никогда с таким бездумным, но упрямым желанием позабавиться не раздражал его склонность охаивать все на свете.

Но усилия пропадали даром. По-видимому, в дни легких удач Курослеп позволял себе расслабиться. Он царствовал и был склонен к добродушию, мягкости, уступчивости — так скорее всего его состояние рисовалось ему самому. Безусловное превосходство над противником вносило умиротворение в его существо и даже позывало на балагурство. Выигрывая партию за партией, он прикидывался простачком, неумехой, неровней партнеру — изображал то самое унижение, которым тешат гордыню. А возможно, и умышленно не поддавался раздражению — дабы не сглазить везение: карта слезу любит.

— Где наш тузик?.. Тузик в лузе!.. — благостно распевал Курослеп голосом тети, декламирующей детские стишки. — Стоп, колобок, мы тебя в кубышку!.. Вот так. Мы организмы отсталые… Пятнадцатого в середину… Мы помаленьку — по крох и на трох. Двоечку туда же… Такие пироги. Нам до вашей просвещенности, как пьяному до Мексики.

— Насобачился обыгрывать и паясничаешь?.. Неспортивно, Шаргин. Ты не джентльмен. Скажу больше: из-за таких кривая распущенности ползет вверх. Несмотря на усилия общественников.

— Никуда она не ползет, твоя кривая. Наоборот.

— Что значит наоборот?..

— Укрепляется, вот что. Как реальная зарплата при понижении цен.

— Мудрено излагаешь, Шаргин.

— Ничего мудреного. Текущее столетие радикально уре́зало списки аморальных позиций, понял?.. Вот и соображай.

— Ясно: ты релятивист. Нет для тебя ни разумного, ни доброго, ни вечного.

— Что там разумно, что вечно, про то одному господу богу известно, а добром на Руси испокон веку ни хрена не деялось.

— Но? И почему?..

— По кочану. Умельцев много, а работников нет.

— Мрачный ты тип, Шаргин. Не знаючи, не поверишь, что за тобой девочки бегают.

— Они за кем хошь побегут, ежели в модных сапожках… Не одну пару скормил, знаю…

— Ну вот! Любовь и сапоги!.. И как тебя совесть не зазрила, Шаргин?..

— При чем тут совесть, ежели ей один хрен, что я, что дворник Силантий…

— Ты что же, хотел, чтобы ей было еще и не все равно?.. Ничего ее выйдет, Шаргин! Какой мерой меряешь, такой и тебе отмерят. А то ишь ты: сам урезан дальше некуда, так дайте над чужим стыдом покуражиться?.. Ты феномен, Шаргин. В смысле — фрукт. Губитель нравственности и разрушитель устоев.

— Чего? Где они, твои устои? Что разрушать-то?.. До меня по всему кувалдой прошлись, кругом одни дребезги…

— Ты говоришь так, будто сожалеешь… Обычно из-за падения нравов страдают высокоодухотворенные натуры, разные там взыскующие гармонии, но чтобы сукины сыны были недовольны!.. Или крайности и в самом деле сходятся, если об одном скорбят и совестливые, и глумливые, и те, для кого мораль — звездное небо, и те, для кого она — белизна ближнего, которую тянет изгадить?..