Время культурного бешенства - [46]

— Ну что же, — говорит полковник, — садись к столу и докладывай.

— Разрешите стоя, товарищ полковник!

— Разрешаю.

— Я, товарищ полковник, не только танкист, но и художник. И живописи повидал…

— Послушай, сержант, я про тебя знаю гораздо больше, чем ты сам про себя. Так что давай без предисловий.

— Извините, товарищ полковник, когда речь об искусстве, без предисловий нельзя.

— Ну хорошо, говори, как умеешь, — полковник подлил себе коньяка и закурил сигарету. Видать, терпению их учат как следует.

— Так вот, товарищ полковник, живописных полотен я повидал во, — он приложил к своему горлу ребро ладони, — и понаписал тоже во, — он повторил тот же жест. — Потому все их придури и повадки знаю досконально… Вот вы, товарищ полковник, как думаете, картина — она живая или мертвая?

— Мертвая, — рассеянно ответил полковник, закусывая коньяк, — неодушевленный предмет называется.

— Правильно, товарищ полковник. И в вашем ведомстве все так думают, вплоть до самых главных. И вот это уже очень опасно. А спросите любого художника — он скажет, картина живая… Где же правда? Я, как сержант, знаю, что мертвая, а как художник — что живая.

— Может, рюмку коньяка выпьешь? — решил взбодрить его полковник.

— Так точно. Спасибо, товарищ полковник, — Виконт выпил и вытер рот рукавом, но разглагольствовать продолжал стоя:

— Так вот, когда стоишь перед холстом в музее… А стоять надо долго, если хочешь потом по памяти сделать хороший повтор, чтобы без халтуры — присматриваешься, принюхиваешься, каждый мазок изучаешь — так невольно иногда и на другие полотна поглядываешь, как они себя ведут. Пока зал пустой, холст висит себе — как есть, неодушевленный предмет. Но стоит кому подойти — они сразу начинают сиять, мерцать и по-всякому придуриваться. Конечно, не на всех они так реагируют, им нужен человек понимающий, и первее всего — живописец. Постоит он у полотна, повздыхает, а потом, глядишь, у себя в мастерской, сам того не заметив, повторит его хоть немножко, а иной раз и почти полностью. Понимаете, товарищ полковник, у них нет органов размножения, и человек для них — репродуктивное средство. Поднимешь случайно взгляд, и страшно становится — расселись они по стенам и смотрят на посетителей, как грифы на падаль. Так что, товарищ полковник, картины, хоть и не всегда, но бывают живыми. И вот недавно я стал думать, каким животным или растениям, или вообще, каким тварям можно их сопоставить…

И тут я заметила, что полковник стал курить сигарету как-то иначе, и перестал смотреть в чашку с кофе, и вроде как напружинился — в общем, Виконт его зацепил. А тот вошел в раж и продолжал вещать:

— Я здесь в библиотеке обнаружил справочник по биологии. Ну, конечно, пришлось попотеть над латинскими названиями. Но зато в конце концов нашел биологического двойника живописи — это вирус. Пока он пребывает в спящем состоянии, по всем параметрам — неодушевленный предмет. Никакого обмена веществ, никакой реакции на окружающую среду, ему все равно, какая кругом температура и влажность, ему даже воздух не нужен. Но стоит ему соприкоснуться с живой клеткой, как он оживает и начинает гандошить всех подряд. Вымирают целые виды, а он размножается и расползается по свету, пока снова не ляжет спать. Одним словом, живопись и вирус — близнецы-братья.

— Ты меня заморочил, — пробурчал полковник, — и еще маячишь как столб. Сядь за стол и давай выпьем. Это приказ.

— Слушаюсь, — отрапортовал Виконт и сел.

— У меня от твоих речей крыша едет, — добавил полковник, наливая коньяк.

— Я вам сейчас еще и не такое расскажу, — приободрился от выпивки Виконт.

И тут я, как обычно, не смогла удержать язык и не к месту процитировала Шекспира:

— «Я вам такую правду расскажу, что хуже всякой лжи…»

— Ты что, веришь, что все это правда? — вцепился в меня взглядом полковник.

— Правда многолика, — заметила я скромнейшим тоном, но он все равно разозлился.

— Ты мне про многоликую правду не заливай, я этого совсем не люблю.

А Виконт остановиться уже не мог:

— Сходство живописи с биологическими организмами намного глубже и шире. У них есть, к примеру, естественный отбор.

— Это еще как?

— А очень просто. Я бывал на художественных ярмарках в Кельне. Там выставляется на продажу по сто тысяч полотен, а иногда и много больше. И если какой-нибудь стиль или просто манера ставят рекорды продаж, то на следующий год подобные им появляются в количестве в несколько раз большем, чем раньше. Те, что лучше продаются, размножаются. А другие чахнут и сходят с пробега. Натуральный естественный отбор. А дальше еще интересней — у них есть что-то вроде генома. В настоящей живописи, если писал действительно мастер, закодированы и дальнейшее развитие, и смена стилей, и вырождение искусства, и многое другое… Об этом писали многие серьезные люди.

— Послушай-ка, — перебил его полковник, — ты проповедуешь нечто похожее на социал-дарвинизм, а за него когда-то крепко наказывали. Более того, то, что ты излагаешь сейчас, — это уже какой-то арт-дарвинизм, и по нынешним временам он намного хуже социал-дарвинизма. И вообще, зачем ты мне это рассказываешь?

— А затем, товарищ полковник, — отвечал степенно Виконт, — что вам известен первейший закон контрразведки — прежде всего нужно найти информационный источник диверсии. Вот я вам его и показываю.