Время колоть лед - [88]

Что всё действительно пошло не так, мне стало понятно примерно сразу. На первом прогоне накануне концерта, 14 мая 2009 года, стало ясно, что звукорежиссер концерта глуховат, а видеоинженер – человек, который отвечал за появление смонтированных роликов на экране, – не очень хорошо видит. Мы с Чулпан договорились, что если ничего не изменится (а что могло измениться?), то она будет отвечать за звук, а я за видео. Но до последнего надеялись, что слух и зрение к специалистам телеканала “Россия” вернутся. Завтра. А сегодня – просто первый прогон. В малом зале Дома музыки мы “проходим” с артистами их номера. Мне достается Константин Хабенский. Его текст я до сих пор помню наизусть: “Кровь нужна всем. И сдавать ее могут все: и банкиры и режиссеры, и рабочие, и дрессировщики, и артисты, и журналисты, блядь”, – говорит Хабенский. Я делаю вид, что слежу за текстом, но мечтаю провалиться сквозь землю. Когда Хабенский выходит покурить, – плачу. Чулпан утешает: “Ты ни в чем не виновата, просто так получилось, ему сейчас тяжело”. Я же хочу уйти из профессии, уволиться и исчезнуть отовсюду немедленно: мои коллеги травили Хабенского всё время болезни его жены Насти, не давали покоя и после ее смерти, снимая из-за угла, исподтишка. Выдумывая и делая больно. “Хорошо, что он не знает, где я работаю”, – примирительно думаю я. У меня в руках график выхода артистов на сцену. Хабенский возвращается уточнить: когда, за кем и перед кем он выходит. “С двадцати тридцати до двадцати сорока”, – отвечаю я. Хабенский продолжает изучать график: “А Шевчук?” – “А Шевчук с девятнадцати ноль-ноль до девятнадцати пятнадцати”. – “А почему так рано?” – “А потому, – признаюсь я, – что он сказал, что позже может потерять контроль над ситуацией”. “А я когда, получается, могу начать терять контроль?” – “Сразу после двадцати сорока!” Хабенский кивнул и ушел.

Наутро – генеральный прогон по нашей просьбе: операторы должны расставить камеры. В восемь утра на сцене Дома музыки Хабенский, Миронов, Гафт, Остроумова, Райкин, Друбич, Хазанов. Но операторов – нет. И режиссера трансляции тоже нет. Артисты мнутся на сцене. Чулпан раза четыре обегает Дом музыки в поисках любого человека, способного сказать “Мотор!” на площадке. В конце концов прогон делаем мы с Чулпан. И тут уже окончательно понимаем, что вечером видео и звук – зона нашей ответственности. У съемочной группы телеканала, слава богу, есть рации, и за час до концерта нам их отдают. Каждой по одной.

За двадцать минут до начала концерта звонит телефон. Тоненький голос Гали Чаликовой: “Алё, алё, Катя? Катя, это Галя. Рации сломались, а у Чулпан сел телефон. Я ей сейчас отдам свой. И вы будете на связи”. Эта идея выглядит весьма сомнительно: телефон Чаликовой знают все без исключения больные дети страны и их родители, звонят на него круглосуточно. “Наверное, это не лучший канал связи”, – думаю я. Но выбора нет: между мной и Чулпан лежит огромный зал Дома музыки. Я – за сценой, рядом с пультом видеоинженера. Она – наверху, рядом с пультом звукооператора. До начала концерта пятнадцать минут. Мы пытаемся отработать команды, по которым звук и видео могли бы запускаться одновременно. Получается плохо. Галин телефон постоянно отвлекается на звонки мам. А когда нам с Чулпан удается дозвониться друг до друга, звук запаздывает. Но в зал уже начинают заходить люди. И босая Чулпан с модными туфлями Louboutin, засунутыми в декольте красного платья, опрометью бросается с самого верха, от звукооператорской будки, вниз – за кулисы. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА

ГОРДЕЕВА: В итоге я почти ничего не вижу! Я весь концерт стою за сценой, нависая над парнем, который запускает видео, и помогая артистам сориентироваться, когда чей выход.

ХАМАТОВА: А я за сценой надеваю туфли, выхожу, что-то говорю, потом опять засовываю лабутены в платье и бегу наверх, сбрасываю какие-то звонки и набираю тебя, чтобы запустить очередной клип. На бегу вижу, что в зале сидят все наши врачи, все наши замечательные друзья – Юрий Борисович Норштейн, Илья Авербух, Рома Костомаров, Валера Панюшкин, Олег Митяев, кто-то еще. Пустует только одно место. Это место, на которое настраивали телекамеры и где, как ожидалось, должен сидеть Герман Оскарович Греф, новый глава Сбербанка, с которым наш фонд только-только начал налаживать отношения. “Грефа нет”, – грустно отмечаю про себя, в очередной раз пробегая то ли вверх, то ли вниз. Но как-то быстро об этом забываю, потому что близится финал, у меня наверху уже запустилась фонограмма Лещенко, я, совершенно счастливая, с туфлями в титьках, бегу вниз, надеваю эти каблуки, чтобы, как ни в чем не бывало, звездой выйти на сцену. В зале звучат позывные “Надежды”: “Пам, па-бам, па-бам, па-бам-бам…”, я делаю шаг и… останавливаюсь как вкопанная, потому что вижу в кулисах треугольник из облокотившихся друг на друга моих дорогих друзей Юры Шевчука и Кости Хабенского. Выражение лиц у обоих угрожающее: вот так, опираясь друг на друга, они собираются выйти на сцену. Сердце у меня падает. Я кричу им: “Не ходите туда, не ходите на сцену!” – но понимаю, что всё впустую. Единственное, что я успеваю сделать, это втиснуть между Юрой и Костей любимую мою Ульяну Лопаткину и завещать ей не давать микрофон ни тому, ни другому. Фонограмма “Надежды” заглушает мои слова. Лев Валерьянович должен по плану открывать рот под свой же текст. А другие артисты – вместе со зрителями петь поверх фонограммы. И всё это превращается в какой-то аттракцион, в процессе которого я пытаюсь не дать Юре и Косте ни заговорить, ни спеть.