Время колоть лед - [100]

Первой реакцией на первую волну травли было недоумение. Неужели не скучно взрослым людям тратить на меня свое время? Ведь всё предельно просто. Есть особь, причем женского пола, которая по каким-то причинам втянулась помогать чужим детям. Пашет грядки, до которых не доходят руки ни у государства, ни у этих взрослых дяденек и тетенек. Ну и пусть пашет дальше, она же ничего лично для себя с этих грядок не имеет. И после сказанного в предвыборном ролике “спасибо” за построенную клинику она тоже ничего лично для себя не получила. Так почему же, – обращалась я мысленно к нарицательным “олегам кашиным” и условным “аркадиям бабченко”, – вам не выбрать жертву помощнее, которая в состоянии ответить вам вашим же оружием? Что за непонятное удовольствие, проходя мимо со знаменами правды и справедливости, пнуть ногой того, кто, сидя к вам спиной, копошится на своей грядке… В конце концов, это вы, взрослые дяденьки, привели мою страну к исчезновению любых вменяемых оппозиционных сил, в конце концов, это ваша прерогатива – заниматься политикой и защищать тех, кто пытается защищать других… Очень быстро эти нелепые рассуждения смылись потоком ежедневных дел и забот, и я не успела их даже доформулировать.

Но им оказалось не только не скучно, но почти жизненно необходимо продолжать свое “праведное” дело. Из их сознания моя фамилия почему-то никак не смывалась ни ежедневными заботами, ни ежедневными новостями.

Я, мягко говоря, совсем не активный пользователь интернета. Меня с его появлением как-то сразу вынесло с орбиты современных отношений, как бесполезный мусор. Поэтому, когда там уже вовсю полыхал средневековый костер возмездия, до меня долетали только искры в виде звонков и сообщений от моих друзей: “держись”, “не обращай внимания”, “собаки лают, караван идет”. Но однажды ко мне подошла моя старшая дочь. На меня смотрели зареванные глаза. Ее трясло мелкой дрожью, она задыхалась, как при астматическом приступе, пытаясь выговорить слова, которые разлетались галькой на слоги и никак не соглашались превращаться в предложения. Я испугалась, думая, что вернулся ужас нашего детства – бронхиальная обструкция. К счастью, это была не она, просто сказалась эмоциональная перевозбужденность, которую мы затушили сладким чаем с валерьянкой. Успокоившись, моя старшая дочь заявила: “Я им ответила!” “Кому – им?” – спросила я. “Им всем!” – она протянула мне телефон. “Расстрелять всю вашу семью!” – было самым безобидным и, пожалуй, самым вежливым по форме из того, что хлынуло на меня оттуда, от “них всех”. “Они все” – обезличенная, расчеловеченная масса, выхаркивающая хамскую, злобную ненависть, пропитанную вульгарностью всевозможных вариантов. Я застряла в телефоне, как муха в паутине, на несколько часов. Мне хотелось увидеть профили этих интернет-пользователей, взрослых женщин и мужчин, огрызающихся на мою двенадцатилетнюю дочь, увидеть их глаза… “Суки! Какие же суки! – думала я, уже вбивая эти слова в телефон. – Твари, подонки, мерзавцы…” Меня раздирала на куски такая же злоба, такое же хамство распирало меня изнутри…

“О, я вам сейчас докажу, что я тоже неплохо владею «матовыми», как их называют мои дети, словами. И я вполне себе зубастая тетка, а не выдуманный вами же «святой агнец»”. Никому ничего я не отправила, всё стерла и пошла спать. Уснуть не получилось…

Как не получалось спать еще очень долго, поскольку, едва закрыв глаза, я сразу же вступала во внутренний диалог с “ними всеми” и сама с собой. Темы для ночных диалогов подкидывались с завидной регулярностью: то премия “Ника”, то Северная Корея, то интервью эстонскому телевидению, то дом в Латвии… Про него расскажу подробнее, так как заявление, будто он построен на ворованные деньги, оскорбляет не только меня, но и фонд “Подари жизнь”. Писать о “доме” начали еще тогда, когда он представлял собой котлован, вырытый под фундамент. Но в сети уже гуляла фотография чьего-то чужого дома: “Хаматова купила себе дом с бассейном”. Далее следовали разглагольствования о том, сколько денег было переведено в фонд на строительство клиники. Тут же ночью, уложив детей спать, в своих бесконечных бессонных беседах я опровергала это вранье: “В фонд никогда не переводились государственные деньги, ни единой копейки. Я готова показать все справки о своих доходах и доказать, что если я буду много работать, то когда-нибудь в будущем, маленькими перебежками от зарплаты до зарплаты, я выдюжу и дострою дом. И он будет стоять в лесу, и будут приезжать друзья, и камин будет гореть”. Прошло шесть лет, и сейчас я пишу эти слова в своем доме, и рядом Катя Гордеева стучит по клавиатуре компьютера. С нами наши дети, и наши друзья, и друзья наших детей. И я надуваюсь от гордости, как индюк, что у меня получилось построить настоящий дом.

А еще… Еще, и это едва ли не главное: у меня получилось остановить злобу на себе, внутри самой себя, задушить ее, поставить непреодолимой высоты забор, но не дать ей выйти на новый виток, не дать возможности плодиться дальше. Это оказалось самым сложным испытанием для меня…

“Не ведись! Терпи!” – одергивала я себя, когда моя рука уже вскидывала винтовку, заряженную тем же хамским тоном в ответ. Кому ты собираешься доказывать? Людям, которые позволяют себе оскорблять и врать? Людям, которые чужие поступки могут соразмерить только со своими собственными представлениями о жизни? “Не ведись!” И я продолжала свои ночные “тренинги по воспитанию терпения и сдержанности”. Вслед за бессонницей подоспела депрессия. Долгая и липкая. Из нее я выбиралась с помощью врачей, самых лучших на свете друзей, навалившейся работы и в театре, и в фонде. И теперь, получив этот опыт, я имею сказать, что все обвинения, все проклятья, все угрозы, все оскорбления, все плевки, все камни и копья, брошенные в мою сторону во время травли, вернее, в несколько наплывов этой травли, – всё это оказалось хлипкими мыльными пузырями, облеченными в устрашающую форму праведного возмездия и благороднейшего гнева. Они оказались всего лишь одной из форм человеческой природы, а именно – проявлением причудливых форм человеческой глупости, которую можно только простить и идти дальше.