Время изоляции, 1951–2000 гг. - [59]

, и этим людям стало бы очень удобно в нём отовариваться. Беда в том, что людей больше нет, и с этим выводом остаётся читатель горькой, печальной и такой совершенной прозы Трифонова.

Василь Быков «Сотников», 1971 год

Когда я познакомился с Василем Быковым и делал с ним материал, интервью в Минске, мы распили довольно большое количество водки, поскольку тогда ещё я пил, а он вообще любил это дело. И я сказал: «Василь Владимирович, но всё-таки согласитесь, что фамилия Быков содержит в себе что-то приятное? Посмотрите, Ролан Быков какой прекрасный, Леонид Быков, мы с вами какие замечательные. Наверное, кто-то из наших предков отличался бычьей силой и бычьим упорством». Он говорит: «Да, Дима, я тоже всегда так думал, пока главный донос на меня в белорусской прессе не был подписан неким Александром Быковым, что заставило меня всерьёз пересмотреть свои убеждения».

Василь Быков – это действительно символ и бычьей силы, и бычьего упорства русской литературы, один из самых интеллигентных, глубоких, тонких писателей 70-х годов, прославившийся, впрочем, ещё в 60-е. Он именно в это застойное мрачное десятилетие стал не только символом Белоруссии, а одним из кандидатов на Нобеля, не просто главным советским военным писателем, а вообще одним из символов нашей прозы, потому что война для Быкова – не самоцель. Всё, что он хотел сказать о войне, он сказал в «Мёртвым не больно», в «Третьей ракете», впоследствии – в «Его батальоне». Война для него, как он сам всё время повторял, – это способ поставить экзистенциальную проблему.

Я спросил его, кстати, что ему было труднее всего написать. Он честно сказал, что «Сотникова». «“Сотников” стоил мне, – сказал он, – не столько моральных, сколько физических усилий. Там есть вещи, после которых я почти терял сознание». Да, действительно, но при всём при этом «Сотников» важен не как военная проза. «Сотников» – это постановка очень серьёзного вопроса, может быть, главного вопроса 70-х годов, вопроса, который я и сейчас пытаюсь поставить, всё время спрашивая у всех в интервью: чем отличаются люди, попавшие, условно говоря, в 86 %, люди, которые не верят пропаганде, но с наслаждением покупаются на неё, чем отличаются эти люди, с наслаждением плюхающиеся в безнравственность, от тех, у кого есть навык духовного сопротивления? Ответить на этот вопрос пытается Быков в «Сотникове». Это история довольно простая и страшная, тем более что все знают картину «Восхождение» Ларисы Шепитько, которую сам Быков называл фильмом более значительным, чем повесть, хотя повторял, что всё-таки она снята слишком страшно. Он говорил, что всё-таки, когда пишешь, всегда инстинктивно как-то от слишком лобового высказывания одёргиваешься, а там визуальность, от неё не отвернёшься. И, конечно, Сотникова, которого сыграл Плотников, и Рыбака, которого сыграл Гостюхин, уже другими не представишь – это уже на всю жизнь.

Два партизана, один бывший учитель-интеллигент – это Сотников, второй – бывший старшина Рыбак. Они отправляются в деревню добыть немного еды и тёплой одежды. Сотников тяжело болен, и Рыбак очень огорчён, всё время ругается, что такой больной, ещё и колотящийся от кашля, с ним идёт и вот-вот вообще свалится. «Что же ты пошёл?» – он его спрашивает, а Сотников говорит: «Потому пошёл, что больше никто не пошёл». Этот моральный императив у него очень силён. Когда они приходят в деревню, и им удаётся добыть тушку овцы, на их след нападают полицаи. Взяли их случайно, потому что Сотников забился в кашле и его удалось обнаружить. В результате Сотникова пытают, а он с самого начала понял, что им не выбраться, не выкарабкаться, и поэтому с самого начала относится к себе как к мёртвому. Это позволяет ему, умирающему, всё выдержать. Он даже взобраться под виселицу на табуретку сам не может, его поддерживает Рыбак. Сам Рыбак даёт согласие перейти в полицаи, то есть предаёт, но себя он (главное занятие человека в 70-е годы – это самооправдание) умудряется оправдать, он говорит: «Погибну я, а что толку? А так я при первой возможности сбегу и буду ещё полезен». Собственно, и придумал-то Быков эту повесть, как он рассказывал, когда встретил одного из бывших однополчан, власовца, которого в 1944 году поймали, взяли в плен. И он спрашивает у него: «Как же ты пошёл во власовцы?» А тот говорит: «Да я думал при первом же бое сбегу и буду ещё полезен». Он говорит: «А что же ты не сбежал?» Отвечает: «Ты знаешь, как-то засасывает действительно». И да, засасывает, затягивает. После того как ты предал, очень трудно, для кого-то невозможно вернуться. Но многие возвращались, и предательство может быть искуплено. Просто предательство – это самый страшный советский жупел, самый страшный грех. Никто не смотрит на то, что люди в разных обстоятельствах принимали решение, и иногда действительно у них не было никакого выхода, не было выбора, и смерть их ничего бы не изменила. Я против того, чтобы каждого осуждать навеки. Человек может как-то искупить, а то получается, что выбраться из этой трясины уже почти невозможно.

В чём же проблема? Проблема в том, чтобы с самого начала считать себя мёртвым – это старый совет из Хагакурэ («Сокрытое в листве»), такая основа самурайской этики, любимая книга Юкио Мисимы.