Время и книги - [139]

Альфонс Доде страдал от двигательной атаксии – последствие перенесенного сифилиса, – и его постоянно мучили жестокие боли. На ночь, чтобы уснуть, ему приходилось принимать большие дозы хлорала, а днем, когда было особенно плохо, он делал себе пять или шесть уколов морфия. Жюли Доде, обнаружив, что Эдмон написал и об этом неприятном факте, стала упрашивать его – и ради ее семьи, и ради общественного мнения о ее муже – ничего такого не упоминать. Гонкур отказался. Его «Дневник», пояснил он, самый прекрасный в истории памятник литературной дружбы. Супруги Доде его взгляда не разделяли. Неудивительно, что отношения, длившиеся двадцать пять лет, оказались под угрозой. Доде перестали приглашать Эдмона к обеду, а когда он зашел их навестить, его под каким-то предлогом не приняли. Доде жаловался друзьям, что сыт Гонкуром по горло.

Последние два тома «Дневника» подверглись суровой критике. Эдмон получал десятки оскорбительных анонимных писем. Он хоть и расстроился, но обычного презрения не утратил. Злопыхательство критиков он объяснял своей честностью и неподкупностью, своим аристократическим происхождением, а также тем, что, имея средства, не зависел от литературных успехов.

В 1897 году Эдмону де Гонкуру исполнилось семьдесят пять. В прессе бродили странные слухи о причинах его разрыва с четой Доде, и Альфонс счел необходимым их опровергнуть. Уже много лет Эдмон приезжал в Шанпросе, и если бы он не поехал теперь, то тем самым подтвердил бы сплетни. И Доде пригласил его. Одиннадцатого июля Эдмон, уже больной, приехал в Шанпросе. Там ему стало хуже, и семнадцатого июля он скончался.

За исключением небольших сумм, все свое состояние Эдмон оставил на основание академии, призванной увековечить имя Гонкуров.

Братья утверждали, что, написав «Жермини Ласерте», они создали жанр реалистического романа и, кроме того, открыли миру восемнадцатый век и японское искусство. «Это, – говорил Жюль, – три великих достижения в искусстве второй половины девятнадцатого века, и принадлежат они нам, бедным и неизвестным. Тот, кто такое совершил, вряд ли останется забыт». Сказано, конечно, слишком сильно, но крупица правды здесь есть.

Гонкуры никогда не сомневались в своих выдающихся способностях. Они вообще отличались неслыханным тщеславием. «Читая вслух первый номер «Эко де Пари» с моим «Дневником», я испытываю какое-то опьянение», – писал Эдмон.

В их самолюбовании есть даже что-то трогательное. Будучи о себе такого мнения, они, разумеется, невысоко ценили своих современников. «В нашем веке, – писал Эдмон, – я, наверное, единственный, кто поставил на место так называемых великих – Ренана, Сент-Бева, и т. д. и т. д., причем не из личной неприязни, а единственно из любви к правде». Можно предположить, что под «и т. д.» подразумеваются Тэн, Мишле и Флобер.

При всем тщеславии Гонкуров следует признать, что их страсть к искусству, пусть часто извращенная, была искренней. В мире, где царила продажность, они оставались честными и неподкупными. (Жанин, известный критик «Дебют», принял от принцессы Матильды шесть тысяч франков за то, что не стал печатать порочащую статью об одном из ее друзей.) Всю свою жизнь Гонкуры посвятили служению литературе. Они хотели – и тут нет ничего постыдного – написать несколько книг, которые обеспечили бы им славу на веки вечные. Оба хорошо понимали, что из-под пера писателя не выходит шедевров – книга становится шедевром позднее. Терпя одну неудачу за другой, Гонкуры верили: потомство оценит их по заслугам.

3

Жюль Ренар начал вести дневник в 1887 году. Дневник его умещается в одном томе.

Автор на свой счет иллюзий не строил и говорил о себе с беспощадной откровенностью, которая порой заставляет читателя содрогнуться. Трудно поверить, что он вообще думал о публикации. По его словам, он хотел бы, чтобы его сын прочитал дневник, когда будет того достоин. Как это понимать – не знаю. Скорее уж, прочитав такой дневник, сын должен был потерять всякое уважение и любовь к отцу. Ренар изображает себя человеком беспринципным, крайне эгоистичным, грубым, завистливым, упрямым и отчасти даже жестоким. Умер он в 1910 году, и еще есть люди, которые его помнят. Я знал таких – двоих или троих, и они согласны, что он, хоть и обладал блестящим умом, был невыносим. Во всяком случае, в его пользу говорит одно: он никогда не старался казаться лучше, чем был.

О жизни Ренара рассказать легко, поскольку материал, помимо его дневника, можно черпать из двух романов – «Poil de Carotte»[112] и «L’Écornifleur», трех пьес – «Le Plaisir de Rompre», «Lа Paix du Ménage» и «La Bigote» и повести «La Maîtresse». Все произведения автобиографические.

Ренар происходил из крестьянского рода; его предки жили в Ньевре, в центральной части Франции. Отец Ренара родился в многодетной семье, проживавшей в лачуге с одной-единственной комнатой. Каким-то образом ему удалось выучиться и добиться подряда в министерстве общественных работ. После строительства моста через небольшую речушку Виетту у него оказалось достаточно денег, чтобы уйти на покой и купить дом в Шитри. Там Ренар-старший занимался рыбалкой, охотой и хозяйничал на своем участке в несколько акров. До самой смерти он оставался в душе крестьянином. Жюль был младшим из троих детей. Мать его ненавидела, потому что ребенок родился в результате нежеланной близости с мужем, отношения с которым давно разладились. Его, противного рыжего грязнулю, заставляли делать самую неприятную работу по дому. В «Poil de Carotte» есть эпизод, потрясающий читателя гораздо больше, чем порка, которую задавала мальчику мать. Как многие дети, Жюль ночью иногда мочился в постель, а утром получал за это немало шлепков. Однажды у Ренаров ночевал родственник, и Жюля положили спать с матерью. Мальчик, как ни терпел, все же обмочился, и в наказание на следующий день ему не разрешили встать с постели. Потом мать принесла ему миску супа. Брат и сестра, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не смеяться, наблюдали, как мать раз за разом сует ложку мальчику в рот. Когда миска опустела, дети захлопали в ладоши и закричали: «Выпил, выпил!» И тут мать сказала, что в миске была моча, которую она отжала из постели, а Рыжик просто ответил: «Я догадался».