Время горящей спички - [24]

Сам Арсеня в эти месяцы не то чтобы помолодел, но прежние болезни или отступились, или замолчали. Когда речь заходила о следующем лете и его заранее просили снова попастушить, он отвечал:

— А это уже вопрос не ко мне, это к Пастушке. Она у меня главная, я только помощник. Что скажешь, Пастушка?

Пастушка весело виляла хвостом.

Простая душа

Вот уже подходит к концу Великий пост. Благодатная пора… Проходит неделя за неделей, и начинаешь по-новому видеть и себя, и окружающих тебя людей. Это как весной, когда вдруг просыпаются запахи: мир остается прежним, но он совершенно новый, незнакомый. И люди-то новые, какой-то свет из них льется.

В самом начале поста довелось мне познакомиться с одной старушкой. Было это после Покаянного канона, который читал в нашей московской церкви митрополит Питирим, и водосвятного молебна. Выходит эта старушка из храма в мокром пальто и говорит мне: «Они, батюшки, молоденьких жалеют, а меня всю вот окатил». Сначала подумал я, что жалуется старуха, но когда взглянул в лицо… После этой встречи написал я небольшой рассказ, только что его закончил. Посвящен он северным нашим бабушкам, и вы — первые его читатели.

У Прасковьи Николаевны был поминальник, маленькая тетрадочка, в которой до половины было о здравии, после половины — об упокоении. Первая половина все время уменьшалась, имена в ней вычеркивались и переходили на вторую половину. Кого было поминать о здравии в их вымирающей деревне, оживавшей только летом? Пять-шесть старух. По воскресеньям они сползались в избу Прасковьи Николаевны и вместе читали Евангелие, Псалтырь, говорили о Божественном.

Потом переходили, как они шутили, к водным процедурам — пили чай. И опять расползались по избам, как монахи по кельям.

И уже никуда не думала выезжать Прасковья, да вытянула ее внучка. Приехала в ее областной город в командировку, выскочила к бабушке, велела собираться… и увезла. Сама натаскала из сарая дров в сени, сама сбегала к соседке, попросила топить, и никаких возражений слушать не захотела. Приехали на автобусе в областной город, к вечеру сели на поезд, а утром уже были на Ярославском вокзале аж в самой Москве.

А следующим днем было воскресенье. Они сидели на кухне, пили чай с деревенским вареньем. Правнучка учила прабабку есть какие-то непонятные плоские сухари, рассказывала об интригах в их старшей детсадовской группе.

Вдруг послышался колокольный звон. Прасковья встрепенулась:

— Ой, что же это? Ой, Господи, это ж церковь!

— Да, рядом, — отвечала внучка. — Им спонсоры недавно колокола подарили. Мы вначале даже вздрагивали, а теперь привыкли, теперь даже нравится.

— Так надо же идти! — вскочила старуха. — Как же так, это же звонят ко службе, как же мы тут сидим — чаи распиваем…

Но пошла в церковь старуха одна.

До чего же было в церкви отрадно, до чего умильно! И сколько дней ни гостила она у внучки, не пропускала ни одной службы. «Да как же это так, — думала потрясенно Прасковья, — колокола гремят, а люди идут мимо. Прямо бы за руку их затаскивала!» Интересно, что один раз она так и поступила. Позвала зайти в храм женщину — моложе ее, одетую дорого, но плачущую.

— Зайдем, сестричка, — стала звать старуха, — в доме Божьем утешишься.

А женщина отругала старуху, отмахнулась.

В начале Великого поста на чтении Покаянного канона Прасковья оказалась затолканной и прижатой к стене. Она плохо различала читаемый канон. Читал старенький священник в высоком головном уборе. Его сменил молодой, громогласный, читавший разборчиво и четко. Потом опять читал старенький. Выйдя после окончания службы, Прасковья поделилась своими впечатлениями с другой старушкой, городской.

— Я думаю, чего старичка-то мучают, читал бы молодой — сколь громко, хорошо он читал! Аж в ушах отдается. А этот — даже жалко, шепчет…

— Да ты что? — стала ее стыдить городская старуха. — Это ведь сам митрополит! Тебе ведь такая честь досталась, служба митрополичья, а ты осуждаешь!

— Митрополит? — растерялась Прасковья, но тут же решила: — Очень хорошо, что митрополит. Вот и стоял бы наблюдал. Или бы присел даже.

Старуха отмахнулась от нее и пошла. Прасковья, увидев ее назавтра, попросила у нее прощения, узнала ее имя. Она вообще старалась запоминать имена всех, с кем встречалась, и записывала их в свою тетрадочку, чтобы потом поминать. На молебне с водосвятием она опять опростоволосилась, опять же начала делиться своими впечатлениями с этой знакомой городской старухой Галиной и говорила:

— Они, батюшки, этих молоденьких жалеют. Эти молоденькие намажут всякой косметики, батюшки это понимают и на них чуть-чуть и брызнут каку капельку, чтобы красоту не повредить. А я что, я старуха, чего меня жалеть? Он меня всю и окатил. А потом подумал: может, мало, да еще зачерпнул святицы и опять на меня. Выкупал, аж пальто мокрое!

— Ой, Паня, — говорила Галина, — ты или притворяешься, или еще что. Это же Божья благодать на тебя, радовалась бы! Больше всех святой воды досталось во исцеление.

— Ох, — вздыхала Прасковья, — чего с деревенской дуры возьмешь. А я на исповеди еще как опозорилась. Он спрашивает: «Каешься?» А я говорю: «Да как же не каюсь, если я сама пришла, не под ружьем же меня привели. Каюсь, как не каяться». — «А в чем каешься?» — «А во всем». — «В чем именно?» Я думала, думала, чувствую, что очередь подпирает, поняла, что очень я по характеру противная: все мне надо, чтобы было все по-моему, да уж больно я учу своих старух. «Зануда я, — говорю, — батюшка, вот кто я». Он: «Ничего… Целуй Крест, Евангелие…»