Время года: сад - [2]

Однажды он сказал:

— Завтра принесу писателя, у которого нет ни одной плохой строки. Ну вот нет!

— Такого не существует.

— Так считаете? — заметил он, даже не находя нужным опускаться до спора.

На другой день явился с тележкой и двумя сумками — вылитый мешочник, только светлоликий и лучезарный. Долго развязывал веревки, расстегивал крепления, разводил молнии. Не раздеваясь, извлек на свет божий кучу томов в самодельных надежных переплетах, на них опустил обычные книги, все с именем, тисненным на коленкоре: МАРСЕЛЬ ПРУСТ.

— Здесь — изданное, а также не изданное у нас в машинописном виде, которым занимался собственноручно.

— Вы что же, полагаете, я не читала Пруста?

— Полагаю, что нет.

Возражать не стала. Наверно, он действовал как миссионер. Правда, мы познакомились в пору, когда Орфёнов уже уяснил, что чтение не самое любимое занятие человечества, хотя лучшими его представителями замечено: «Досуг без книги — смерть и погребение заживо». Этот факт также подпадал под закон, на сей раз Чаплина.

— Великий художник, — строго сказал Орфёнов, — открыл и показал, что основным содержанием жизни так называемого маленького человека является не любовь, не труд, не карьера, даже не деньги, но непрерывная возня. Гениально отражено в фильме «Малыш». Вываривающая повседневность, копошение — такова участь обычного, то есть обыденного, человека. Она держит, заражает, приучает к себе, наконец, перерождает. И как эпилог — задвигает в дебри привычки. Тем глубже, чем незначительней система закоренелых привычек.

— А как быть с теми, — не отставала я, — кто предпочитает чтение остальным занятиям, но Пруст для них… не так чтобы очень?

— Количество идолопоклонников, — начинал Орфёнов, — еще ни о чем не говорит, хотя… скажем так: свидетельствует о публичности. Вот вам тема: публичность, поданная как мечта. Вот она, родная. Бесплатно дарю. Из этого можно сделать жемчужину, в своем роде конечно. Хотя… Так называемый современный профессиональный литератор мыслит печатной продукцией, тиражами, а не образами. Его пассажи ориентированы на успех. Вот она — капитальная полудрема неуча! Имени господина Навуходоносора его мечта — многотомная книжная башня (подобие Вавилонской) до неба. И опять дяде Леве приходится констатировать нормальную обывательскую практичность. Тут поневоле откроешь очередной закон литературного поведения. Они, наши авторы, не проделывают безоглядного, последовательного погружения в стихию слова, в собственную то есть ипостась. Живут иллюзиями своего тщеславия то есть… Прошу прощения за это слово, оно очень грубое, режет ухо, может быть, не следует его произносить, но профессионал меня поймет… Они, авторы, позволяют себе разнузданный образ жизни, сплошной нарцистический транс. — Шла пауза, подводящая к явлению Пруста. — Вот уж кто знал законы литературы.

— Хотела бы увидеть чудака, который читает сейчас Пруста.

— И не увидите! Читают, дай бог, сотни во всем мире, а скорее десятки. Ну и что? Он, Марсель Адрианович Пруст, классик мировой литературы тысячелетий. Один из обычных парадоксов литературы.

Возразить было нечего.

— Учтите, его нет уже почти девяносто лет, а пишет он все лучше и лучше. На нынешнем фоне, конечно, когда главное — гнать литпургу и погружаться в шелест купюр.

И снова не возразишь.

— Если на всем земном шаре, — продолжал Орфёнов, защищенный системой чисел, в которые верил, как Пифагор, — Пруста читают хотя бы человек пятьдесят, это нормально. Цифра пятьдесят один меня насторожит.

Отсюда начиналось шествие к магическому числу 350. Триста пятьдесят идеальных ценителей, знающих тайну постижения художественного текста. Они разбросаны по планете, редко находят друг друга, еще реже устанавливают контакт и сверхредко приносят пользу один другому. Орфёнов ссылался на то, что людям вообще не свойственно внимание к работе ближнего, а уж к писательскому делу… Да просто наплевать на него. Свое убеждение он распространял на все человечество, отсеивал профессионалов, из них выделял редкостную драгоценную группку суперпрофессионалов, этих чистил по степени культуры, корысти, душевного рабства — и вот она, искомая величина. Тройка, пятерка, нуль!

— К Прусту, как понимаете, это отношения не имеет, зато много говорит о его современниках. А современники, как известно, частный случай потомков.

Неожиданно он замирал, в лице появлялась трагедия. Все, все, все! Лишних полминуты, и он опоздает. Его свободное время приурочено к расписанию электричек, как бы прокомпостировано цифрами отправления в родной город Дмитров. Вот ведь символика. Но это поймет тот, кто сам мотается каждый день. Тоже тема для отдельного разговора. Наспех, кое-как бросал, уже возле сетки лифта:

— Есть вещи, которые спокойно обходятся без читателя, зрителя, слушателя. — А запущенный мотор гудел, скрип надвигался. — Эти вещи сами выбирают, кому им нравиться. Классический пример обратного — Малевич Казимир. Да сгинет, пропадет без зрителя. Рассыплется в прах. Это вам не «Джоконда», которую обтекает время. И пусть себе пролежит в запаснике полтора года, двадцать, сто лет.

Орфёнова, объятого цифрами, тележку и неразлучные сумки заточала кабина, и все проваливались до очередного привоза книг. Последним ускользало напряжение, опустошающее, странное, которым он наделял на прощание. И не сразу сообразишь, что ты в пустом коридоре, где даже тросы перестали скрипеть. Дело не просто в напряжении, но и в каком-то внутреннем неудобстве: уж очень не вязались его речи с видом котомок и сумок — этими затрапезными спутниками, без которых он — не Орфёнов. Книги книгами, но кроме них… Колбаса, картошка, батоны хлеба, вязанки лука, бутылки молока, эластические сосуды с маслом, бакалейные и кондитерские пакеты, металлические коробки, стеклянные банки емкостью от 0,5 до 3 л, пучки зелени, кули с крупами, макароны в чехлах, рыбьи морды, чьи-то хвосты, свиные ножки, разное сметьё вроде сушек, семечек, леденцов… И обязательная бутылка с холодным чаем. На всякий случай, для утоления жажды, когда, высунув язык, он искал передышки. А где-нибудь сбоку, завернутые в холстину, втиснутые в твердые пластиковые переплеты — нежные гравюры меццо-тинто. Ничего удивительного, что слову письменному он предпочитал слово изреченное, подобное дыму. А ведь он что-то пописывал, сочинял.