Время героев - [81]

Что переговоры идут, он выяснил где-то в середине зимы, когда Джабраил сунул ему сложенный вчетверо лист бумаги, привезённый очередным его посланником.

— Мужайтесь, Сергей Александрович! — выведено было ровным, каллиграфическим почерком. — Бог даст, принудим вашего бека к разумной сделке. Пока что он малоуступчив, но ведь мы торговаться, вы знаете, не стесняемся. Держитесь уверенней, дорогой мой. А уж мы за вас порадеем...

Писано было по-французски и подписано графом Брянским.

Прочитав послание, Сергей уверился, что вся история с его похищением была продумана именно его коллегой по тайной службе. Граф всерьёз принял его угрозу сообщить Георгиадису о неблаговидных поступках его сиятельства и решил запрятать неудобного свидетеля как можно дальше. Проводники, которых он предложил для Новицкого через старика — коменданта Грозной, конечно же, заранее обговорили свой маршрут с Джабраилом, а потом обставили дело так, что обвинить их можно нынче лишь в недостаточной осторожности. И сам Бранский вышел из подозрения настолько, что именно ему поручают вести переговоры об освобождении того человека, которого он сам и продал разбойникам в горы. До этого дня у Новицкого ещё были слабые надежды на освобождение, на выкуп. Любой человек, даже если разум и говорит ему, что положение его безвыходно, в сердце своём сохраняет иллюзию чудесного избавления. Письмо Брянского, сухое и жёсткое, подействовало на Сергея, как ушат ледяной воды. Он понял, что должен рассчитывать только на себя самого.

Между тем успехи его в языке продвинулись достаточно далеко. Зелимхан приказал Шавкату стеречь русского целыми днями, с того момента, как его спускали с цепи утром и до темноты, когда Новицкого вновь приковывали к стене.

Сергей, стараясь больше времени проводить на воздухе, часами месил тяжёлый глубокий снег на улицах аула, в лесу, что начинался в полуверсте ниже по склону. Он заставлял себя передвигать застывшие ноги, звенел звеньями цепи, что порой примерзали к ладоням, и говорил, говорил, говорил. Он знал, что выговаривает слова плохо, что звучит для слуха аборигена смешно, что язык его никак не поворачивается выщёлкивать странные звуки чужого наречия, но главным для него стало ощущение, что они с Шавкатом понимают друг друга.

Новицкий расспрашивал, как живут сородичи юноши, что положено есть, как нужно одеваться, как держать себя при встрече со старшим, с женщиной, с тем, кто моложе тебя годами? Где расположены селения соседей, как сообщаются с ними снежной зимой? Не боятся ли они русских? Не думает ли Шавкат, что Ярмул-паша может послать своих солдат, чтобы забрать его, Сергея, или хотя бы отомстить за него?.. И постепенно из ответов наивного чистосердечного парня у Новицкого начала выстраиваться в голове относительно подробная карта тех мест, куда забросили его случай и злая воля.

Примерно в середине февраля у Новицкого появился ещё учитель. Точнее, учительница. Сестра Шавката, Зейнаб, стала посещать дом русского, как теперь называли это строение в ауле. Она была высока — одного роста с Шавкатом, то есть чуть ниже Новицкого. Двигалась легко и изящно. Маленькие ножки в расшитых серебром чувячках двигались так быстро, что, казалось, совсем не оставляли следов. Штаны-шаровары завязывались у щиколотки, сверху на них опускалась широкая длинная рубаха такого же синего цвета. Поверх нижней одежды Зейнаб надевала бешмет и так бегала по улице в самый свирепый холод. Сергей спросил Шавката — почему девушка не накинет сверху шубу. Тот, усмехнувшись, ответил:

— Позор! Старики носят шубу! Молодая кровь должна греться сама.

Зейнаб приносила Новицкому еду. До неё эту обязанность исполняла пожилая женщина, мать Шавката. Но в середине зимы она простудилась, и её заменила дочь.

Сторож сначала даже не позволял сестре подойти к дому русского. Встречал её далеко от двери, забирал пищу — горшочек с кашей, кислую лепёшку чурека и разворачивал девушку восвояси. Новицкий с удовольствием и с сожалением глядел ей вслед, поражаясь гибкости фигуры, заметной даже по нескладной одежде. Но постепенно, постепенно, постепенно Зейнаб начала проникать в дом, так тихо, так осторожно, что Шавкат однажды даже подскочил и вскрикнул, когда, повернувшись, обнаружил, что сестра сидит у очага, подогнув под себя ноги. В тот раз он замахал руками и выгнал девушку, буквально вытолкал из лачуги. Но на следующий день повторилось почти то же самое. И, наконец, Шавкат, смирившись, сначала позволил сестре самой подавать еду русскому, а потом, оставшись под крышей, слушать разговоры мужчин.

Из-под головного платка, чухты, у Зейнаб спадали вниз больше десятка косичек светло-золотистого цвета. Рыжеватые волосы в сочетании с чёрными глазами были настолько необычны в горном селении, что Новицкому пришла бы в голову грубая мысль — а не обошлось ли здесь без заезжего молодца. Пришла бы и поселилась, не знай он уже, какие строгие нравы держатся в этих аулах. Отец Зейнаб и Шавката был человек суровый, долго ездил у правого стремени бека, но получил несколько лет назад тяжёлую рану и вынужден был теперь оставаться дома. Семья ждала, что Шавкат подрастёт и достойно заменит старого воина. На Зейнаб мало обращали внимания — рыжих не любили в горах, и девушка бегала вольно и весело.