Время героев - [119]

Очнувшись, он понял, что полулежит, прислонившись спиной к валуну. Напротив, на таком же камне, сидел Абдул-бек, поигрывая плетью.

— Очнулся, русский? — спросил он, заметив, как поднялись веки Новицкого.

Сергей не стал отвечать. Он разглядывал ногу бека: ступня прижималась к камню как раз на линии, до которой поднималась вода. Сверху камень был серого цвета, снизу тёмного и казался влажным; так же, подумал Новицкий, разделяются, наверное, жизнь со смертью.

— Ты меня слышишь, русский? — повторил белад.

Новицкий посмотрел за его спину, где по колено в воде ходили две лошади — белая и гнедая. Подумал и поднял взгляд:

— Почему ты меня не убил?

— Успел бы зарядить снова винтовку, убил бы. А когда ты осёкся, подумал — зачем торопиться?

Он помолчал, а Новицкий скосил глаза на свой пояс. Ножны кинжала были пусты.

— Не торопись, — усмехнулся бек, заметив его движение. — Человек живёт только однажды. И умирает всего один раз. Но одни легко, другие же очень трудно. Я знаю — ты храбрый. Ты хотел бы быструю смерть — пулю, кинжал или шашку. Но я решил, что ты будешь умирать долго.

Иных слов Новицкий не ждал. Но отчего-то уже не испытал того животного ужаса, что охватил его при первом разговоре с беладом. Только усталость чувствовал он, только пустоту внутри когда-то живого тела. Абдул-бек поднял с гальки кинжал, тот самый, что когда-то подарил Сергею Атарщиков, и подошёл к Новицкому. Тот смотрел на приближающегося белада с безразличием, удивлявшим его самого. «Боюсь ли я боли? — спросил он себя и ответил решительно: — Больше я уже ничего не боюсь. Ни боли, ни смерти, ни даже этого рябого убийцу... Я не смог защитить друзей, я не сумел даже отомстить за их гибель. Что же мне до того, что случится теперь с моим телом...» Новицкий поднял глаза к небу, скользнул взглядом по тёмному диску солнца, которому было решительно всё равно, что творили внизу несчастные люди. И вдруг словно услышал сверху тихий голос Зейнаб.

— Добыча набега станет добычей набега, — повторил он слова любимой.

Губы его едва шевелились, но Абдул-бек, кажется, услышал его и понял. Он перехватил рукоять кинжала, так, чтобы уместились обе кисти, размахнулся, подняв оружие выше папахи, и, припав на колено, опустил с силой. Отточенное лезвие вошло между раскинутых ног Новицкого, едва не разрезав ему промежность; мелкие камешки, брызнув в стороны, посекли щёку. Оставив кинжал, бек тут же вскочил на ноги.

— Я решил — ты будешь умирать долго, — повторил жестокий абрек. — День, пять, десять дней, двадцать, тридцать...

— Я столько не выдержу, — предупредил Новицкий врага.

Абдул-бек словно бы его не услышал.

— Ты будешь жить. Ты будешь жить долго. И каждый день своей жизни ты будешь помнить: что ты сделал мне и что я сделал тебе. Я, Абдул, сын Джамала, муж Зарифы, отец Латифа и Халила, я приговариваю тебя к такой жизни. К жизни, которая может быть хуже смерти. И если мы с тобой встретимся ещё на горной тропе, пусть Аллах отведёт мою руку.

Он отвернулся, подошёл к гнедой лошади, повёл её за собой и вложил поводья в руку Новицкого.

— Ты не ранен и не поломан, только ушибся. Передохни, соберись с силами и возвращайся. Оружие твоё с той стороны камня. Но я думаю, что ты не будешь стрелять мне в спину. Это не в обычаях русских.

Он медленно поднялся в седло, собрал поводья, но обернулся:

— Там лежит мой нукер, Дауд. Он, наверное, уже умер. Не трогайте его, не калечьте. Я заберу тело ночью.

Новицкий смотрел ему вслед, а когда бек поднялся на берег и исчез за холмиком, поднял голову вверх, закрыл глаза, хотел заплакать и — не сумел...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

I

— Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,

Где оскорблённому есть чувству уголок!..

Карету, мне, карету!

Последние слова Грибоедов выкрикнул, подняв глаза от листа бумаги и обводя взглядом собравшихся.

Ермолов громко зааплодировал. Он сидел, привалясь боком к тому же столу, на котором Александр Сергеевич разложил свою рукопись. Остальные расположились вдоль стен на лавках. Новицкий устроился у самой двери. Свечи, стоявшие в ряд на столе, оставляли в полутьме большую часть комнаты, а лучина, что потрескивала в светце[87] над его головой, давала возможность разглядеть свою руку. Но Сергей был доволен таким положением. Он никогда не старался быть на свету, а за последние месяцы полюбил сумрак ещё больше.

В Екатериноградскую станицу он попал, сопровождая раненых Семёна с Темиром, да так и задержался более чем на полтора месяца. Атарщиков поправлялся быстро, его рана оказалась сравнительно лёгкой; а Темиру Дауд прострелил грудь рядом с лёгким, да кость голени, переломившаяся при падении, раздробилась. Снова Атарщиков вызвал знакомого уже Сергею хакима, и теперь уже Новицкий помогал ухаживать за больным, стараясь выкинуть из головы всё, что связывало его с Тифлисом. Своя жизнь его уже мало заботила, но друзья Сергея ещё не потеряли вкуса к существованию.

Тут Ермолов нагрянул на линию с большой командой. Двумя отрядами он и Вельяминов прошли по взвихрившейся Кабарде; одних урезонили, другим наказали сидеть и далее смирно. И теперь, соединившись и став лагерем у станицы, ждали, пока люди отдохнут и соберутся с новыми силами, чтобы до зимы возвратиться в Грузию. Развлечений не было, и одним вечером Грибоедов, сопровождавший Алексея Петровича, предложил прочесть отрывки из своего сочинения. Новицкий знал от своих столичных корреспондентов, что в Петербурге новое сочинение Александра Сергеевича имеет успех неслыханный, комедию слушают, читают и переписывают, а потому даже в нынешнем расположении духа не решился упустить приглашение.