Время героев - [114]

Новицкий напрягся, сознавая, что должен сообщить Ермолову известие крайне неприятное и неудобное для них обоих.

— Ваше высокопревосходительство... Алексей Петрович... Дело оборачивается ещё хуже, чем представляется государю и вам. Во время взрыва самого Абдул-бека не было в сакле. И он, кажется, выжил.

Ермолов впился в него сузившимися от бешенства зрачками.

— Так кажется, гусар, или есть?!

Новицкий твёрдо встретил взгляд командующего, не желая юлить и скрывать дело за вязью слов.

— К несчастию, есть. Абдул-бек жив...

II

Абдул-бек поднял руку. Он стоял на скальном уступе, повернув лицо к солнцу. Ниже его на склоне толпились нукеры. Дауд держал двух лошадей, свою и Белого.

— Клянусь! — закричал бек, с трудом двигая щекой, обожжённой при взрыве. — Я, Абдул, сын Джамала, сын джигита, славного своими подвигами, клянусь почитаемым мной местом, на котором стою! Клянусь принять на себя подвиг абрека! Клянусь не щадить ни своей крови, ни крови чужих людей! Клянусь истреблять своих врагов, словно хищных зверей! Клянусь отнимать у них всё, что дорого их сердцу, совести, храбрости, и туда, где была радость, я принесу только горе!

Он перевёл дыхание, обвёл глазами своих людей, с которыми виделся, должно быть, в последний раз. Посмотрел вниз по склону, падая взглядом туда, на самое дно каньона, где только узкая лента воды серебрилась клокочущей пеной. Поднял голову, увидел белые вершины, сумрачно стоявшие вдалеке, словно головы богатырей, выдолбленные временим; взглянул на солнце и увидел один чёрный диск, неподвижно подвешенный в небе. И опять закричал, равномерно ударяя себя кулаками в грудь в такт своим же словам:

— Если же я не исполню клятвы своей, если сердце моё забьётся для кого-нибудь любовью или же жалостью!.. Пусть не увижу я гробов предков моих! Пусть родная земля не примет меня! Пусть вода не утолит моей жажды, пусть хлеб не накормит меня, а на прах мой, брошенный на распутье, пусть прольётся кровь нечистого животного!

Он замолчал, выждал несколько мгновений и спрыгнул вниз. Дауд поддержал ему стремя и сам легко поднялся в седло.

— Ты забыл, бек, — напомнил товарищ, теперь уже бывший. — Ты забыл сказать: на сколько лет ты уходишь в абреки.

— Месть не знает пределов времени, — прохрипел Абдул-бек; он всё-таки сорвал себе голос, надсадно пытаясь перекричать ветер. — Как я могу назвать день, когда погибнет последний враг.

Он накинул башлык и туго завязал лопасти. Грубое сукно сдавило больную щёку, но он даже не заметил этого. Он дал клятву и сделался равнодушным для всего человеческого. Только месть имела смысл и значение; только врагов своих он видел и ощущал в этом мире.

— Ты поедешь один, бек, — сказал Дауд и выждал паузу, впрочем, не рассчитывая, что ему ответят. — Но знай, что мы всегда будем рядом. Слишком много врагов, слишком много для одного человека. Ты только подай нам знак.

— Прощай, — сказал Абдул-бек и тут же укорил себя за лишнее слово.

Он поворотил Белого и направил его вверх, к тропе, что вела через хребет, в земли, где совсем недавно правил Сурхай Второй, а теперь сидел его недостойный племянник Аслан. За спиной осталось селение, ставшее в последние годы ему родным, и чёрные камни дома, к которому он тоже успел привыкнуть. Джамал, Зарифа, Латиф, Халил — каждое имя отдавалось резкой болью в груди. Он вспомнил тело жены, каким вынул его из-под развалин сакли, и замычал от ярости и отчаяния. Только чужая кровь могла утолить голод мести.

Трое путников спускались к нему с перевала. Ехавший первым поднял руку и повернул в скалы. Товарищи присоединились к нему.

— Я вижу лишь одного человека, отец, — сказал самый юный.

— Это абрек, — ответил старший. — Встретишь такого в горах, уступи ему тропу. Он живёт убийством и ради убийства. Не наше дело — вставать между кровниками.

Через два дня Абдул-бек проехал по верху Пиратского ущелья, обогнул Хозрек и нашёл небольшой аул. Десяток домов, один другого беднее, прилепился к скале, будто бы гнёзда ласточек, живущих пищей небесною. Бек решил не пачкать копыта Белого в грязи единственной улочки и, не сходя с седла, перегнулся, постучал рукоятью плети в стену первого дома. Лепёшка полувысохшего кизяка оторвалась и шлёпнулась в камни, пустив по сторонам навозные брызги. Белый брезгливо перебрал ногами.

На шум из сакли выглянула женщина, увидела бека и отшатнулась в испуге. Весь закутанный в чёрное, на белом, высоком коне, да ещё против солнца, он показался ей Азраилом, ангелом смерти.

— Я не буду стрелять в чужом доме, — прорычал бек, не развязывая башлык, чтобы обожжённым лицом не напугать женщину ещё больше. — Где живёт Джембулат Таймиев?

Женщина, трясясь от ужаса, показала тощей рукой наверх.

— Но его нет там. Он должен вернуться завтра.

— Как я его узнаю?

Женщина молчала.

— Как я его узнаю? — повысил голос Абдул-бек.

— Он уезжал на гнедом мерине, — выронила женщина ответ, нужный абреку, и поскорей захлопнула дверь.

Ночь Абдул-бек провёл у скалы, выбрав подветренную сторону высокого ноздреватого камня; уложил Белого и сам прижался к тёплому боку коня, укрыв обоих от дождя буркой.

Ещё до рассвета он был в седле и проехал дальше, намереваясь перенять врагов вдали от аула. Когда он увидел селение Джембулата, понял, что смертью его детей Таймиев надеялся дать своим способ пережить ещё одну зиму. Он подумал об этом вскользь, не потому, что любая причина могла заставить его изменить решение. Но — понял врага, решившего умереть ради своей семьи.