Время дикой орхидеи - [16]

Сад тоже молчал – полублагоговейно, полувыжидательно; только море казалось беспокойным и лепетало что-то провидческое.

Сильный порыв ветра растрепал кроны пальм и растревожил листву высоких деревьев. Листья затрепетали под первыми каплями, и под грохот грома разверзлись небесные шлюзы.

Лесок ближе к берегу моря казался не тронутым рукой человека. Ее излюбленное место в детстве. Так же непроходимо заросший, как в то время, когда она видела его в последний раз; возможно, после нее туда ни разу не ступала ничья нога и павильон давно разрушился.

Павильон, где она в такой же ливень, как этот, обнаружила мальчика, раненого и ослабленного. Юный морской человек из племени зельки, которому она отдавала свое детское сердце, день ото дня все больше, и который разбил ей это маленькое, бездонное сердце, исчезнув однажды утром.

Его лицо, его голос она взяла тогда с собой за море и лелеяла в памяти как бесценное сокровище. Ее талисман во все те ночи, когда мучительная тоска по родине не давала ей заснуть; судьба, которую она придумывала ему в своих фантазиях, новая встреча с ним, которую она постоянно рисовала себе, ее путеводная звезда. До тех пор, пока воспоминание не обтрепалось об острые края реальности, а его облик не размылся до неузнаваемости.

И зачем ты только вернулась?

Молния ослепительно раскроила небо, последующий затем гром разорвал воздух ударом хлыста, от которого сотряслась веранда, в ушах у Георгины зазвенело. В траве собирались лужи, быстро превращаясь в пруды, каскады воды обрушивались с края кровли, и ручьи бурлили вдоль основания дома.

Вот затем я и вернулась.

Георгина запрокинула голову и глубоко вдохнула. Воздух, который стал легче, прозрачнее, чище, нес с собой привкус моря. Она купалась в разгуле стихии, в дикости молний, грома, дождя и ветра, которой ей так давно не хватало. И часть ее существа, замершая было на холодной чужбине, не признающей никакого чрезмерного буйства, снова начала оживать.

Ей в голову пришло малайское название родины. Танах аир.

Земля и вода.

Дождь ослабел; он непрерывно лился перламутровыми струями, а там, где тучи вдали разредились, стало проглядывать сияющее синее небо. Воздух был еще свежепромытый, но уже снова сгущался в зной, вышибающий пот. Под шорох дождя гремел отдаленный гром, и, почувствовав, что на веранде она не одна, Георгина повернула голову.

Рослый, при этом с широкой костью; опущенные плечи придавали ему сходство с плакучей ивой. Время еще глубже вытравило те борозды на его узком лице, что уже были раньше, добавило седины в темные волосы, но пощадило, как прежде, мохнатые брови.

– Георги?

Папа застряло у нее в горле; тем стремительнее она вскочила.

Неприкрытое удивление в его глазах, что маленькая девочка, переданная семь лет назад под опеку его зятя, вернулась как будто на другой же день юной женщиной, вспыхнуло и погасло. Его взгляд замкнулся, он казался смущенным, поигрывая цепочкой карманных часов на жилетке, сдвинутые брови выражали сознание вины, а возможно, и старой, никогда не утихающей боли.

Георгина как козочка побежала с опущенной головой к этому валу неприступности и бросилась на него, крепко вцепилась и дала волю детским слезам.

– Папа, – плакала она в его рубашку, пахнущую зеленым мылом, табаком, солнцем, сухим чайным листом и давно канувшим в прошлое детством. – Папа.

Какое-то время Гордон Финдли казался нерешительным – то ли защищался, то ли просто был беспомощным. Наконец его ладони легли дочери на спину и неумело ее погладили.

– Ну-ну, – сухо пробормотал он. – Ничего, все хорошо.

Не поднимая головы, Георгина кивнула. Да, теперь все было хорошо, она снова дома.

С долгим откашливанием отец взял ее за плечи и отодвинул от себя. Поднял руку, будто хотел погладить ее по волосам или по заплаканному лицу, но тут же снова опустил обе руки.

– Ты… – Кашель перебил его и заставил начать снова: – Ты наверняка еще захочешь переодеться. – Он помедлил, снова покрутил цепочку и кивнул Георгине, повернувшись уходить: – Мы ужинаем в шесть.

* * *

Скованность, такая же густая, как жара тропического вечера, наполняла столовую на верхнем этаже.

Пунка-валлах, тощий малайский мальчик, сидящий с остекленелым взглядом на корточках на полу, монотонными движениями раскачивал за веревку скрипучее опахало, подвешенное к потолку. Намек на шевеление воздуха заставлял вспыхивать свечи настольного подсвечника, но едва ли мог разогнать вязкую жару. Точно так же и Георгине не удавалось расслабить настроение за столом.

За разноцветными карри, которыми Аниш разжег фейерверк из сладкого, фруктового, острого, совсем огненного, соленого и кислого, она описывала свое путешествие по Средиземному морю и костоломную поездку от Александрии в Суэц, во время которой она видела пирамиды и сфинкса. Она рассказывала об Элизе и Уильяме Хэмблдон, совсем юной супружеской паре, с которой она подружилась за время поездки и которая из Сингапура ехала дальше в Гонконг, чтобы принести в Китай западную медицину, образование и христианскую веру. И подробно докладывала о тете Стелле, дяде Сайласе и их доме на улице Королевского Полумесяца; о концертах, музеях и садах, которые она посещала, и об экскурсиях на материк, которые совершала, и о своих кузенах Стю, Дикки и Ли и кузине Мэйси. Бегло набросанные эскизы, впопыхах и без глубины, лишь бы ни на мгновение не возникало неловкого молчания.