Время алых снегов - [35]

— Чуть левее возьми, Витя, — путь сэкономим. А то прямо на холм выпрем...

Командир помалкивал — значит, одобрял.

С Ильченко, наверное, тоже не один пот сошел; тот менял пулеметные ленты, кидал в казенник орудия снаряды. Учебные, разумеется, но вес-то у них не меньше чем у боевых. Заряжающему действовать в движении, на бездорожье, тоже непросто. Помимо мускулатуры сноровка нужна — вот и вырабатывал ее Ильченко. А мускулатура у него дай бог, хотя службу едва начинает!..

Как же это замечательно — слышать в наушниках дыхание друзей, слышать и понимать — по их дыханию понимать: тяжело им или не очень, радостно или досадно, сердиты они или настроены добродушно.

— ...Ч-черт!..

Это Головкин. Злится на что-то, видно шнур запутался или зацепился. Как не зацепиться, если командир крутится на своем сиденье, как на горячей сковородке!

А вот Рубахин. Сердито хмыкнул и теперь сопит... Поди, заметил подозрительное в свой прицел, командиру уже доложить собрался, а подозрительное-то обыкновенной кочкой оказалось. Опасную зону прошли — полугирокомпас уверяет, что на обратный маршрут повернули. Когда перед тобой только освещенный клочок поля, трудно понять — удаляешься от исходного рубежа или приближаешься к нему. Это один командир знает. Да еще механик-водитель догадывается по стрелке полугирокомпаса. Прибор не заблудится. У него переживаний и всяких мыслей, которыми голова человеческая набита, нет. У прибора одна «забота» — направление указывать...

Кто же это там пришептывает? Ильченко небось. Он обязательно пришептывает, когда себя в душе честит. Или наоборот — хвалит, если сработал лихо. Поди-ка хвалит сейчас. Тоже хвастунишка растет. Почище Рубахина будет, если вовремя не обломать.

И все же он славный парнишка...

«А кто не славный в нашем танковом? Только ты один, Беляков. Командир с наводчиком хоть конфликтует, да у них это в соревнование незаметно перешло: командир твердость свою показывает, наводчик — огневые и педагогические способности. Один ты, Беляков, служишь как придется. Ни рыба ни. мясо. В танк даже сесть не мог по-человечески, горе-танкист.

И ведь не сильно, вроде, ударился, почему же с ногой так плохо? То болела, теперь еще хуже: не нога, а тяжелый протез...

К черту! Никаких протезов!.. В панику от обыкновенного синяка ударяешься? А если бы мина под танком взорвалась?.. Все твои болячки — от больного воображения, как и в случае с письмом. Экипаж подвести хочешь? Один раз уже подводил. Не слишком ли много будет?.. Не об одном себе думай, тогда лишнего казаться не станет...»

И все же не думать о собственной ноге Виктор не мог. Потому что временами ее действительно словно не существовало. Краем глаза он замечал, как она движется — именно тогда движется, когда он хочет, и так, как он хочет, но это движение ее ощущалось, как движение тяг и сервопружин машины. Совершаясь по его воле, оно было отчуждено от его живого тела, и это пугало. Виктору надо было прибавить обороты, он хотел этого, и тотчас нарастал рев двигателя, усиливался ливневый грохот траков за броней, зелено-желтая «рисованная» дорога на экране бешено летела под гусеницы. Надо было притормозить, он хотел притормозить, и сразу приходило ощущение, будто танк врезался в вязкую, густую массу. Но лишь после того, как все это случалось, он догадывался, что нога сделала нужное...

Он не понимал, почему так назойливо липнет к телу одежда, откуда эти холодные капли пота на лице — ведь он вкладывал в работу не больше усилий, чем всегда. Ему некогда было догадаться, что холодный пот прошибает вовсе не от физической работы, а от боли, заглушенной яростным желанием не чувствовать ее...

И все же он вел танк, управлял им бесчувственной ногой. Он знал: нельзя потерять ни одной лишней секунды, и верил, что не потеряет, верил, пока инфракрасный луч не ушел в пустоту...

Пустота могла показаться бездонной, если бы где-то далеко-далеко, на дне черного океана тьмы, не засветился огонек. Но и огонек казался таким же далеким, как звезды, отраженные океаном...

Виктор не боялся зрительных иллюзий — а это была иллюзия — и в другое время лихо, весело ринулся бы в черную бездну... Лучи-призраки, лучи-невидимки, когда прибор ловит их в свой объектив, заставляя светиться доступным глазу светом, могут покапризничать, пошалить, попугать, нарисовав обыкновенный распадок глубочайшей пропастью. Но страхи эти для несведущих и слабонервных. Сейчас танк перевалит гребень, фара пошлет в долину направленный, плотный луч инфракрасных волн, и призраки рассеются.

Однако Виктору стало тоскливо. Он знал это место. Спуск достаточно крут и длинен, а на дне долины, в обрывистом овраге, застывший ручей. Дорога тянется краем оврага, значит, мало спуститься — надо спуститься еще и на такой скорости, которая позволит прямо со спуска вывернуть на дорогу. Инерция у танка страшная, и попробуй ты проскочи лишних десять метров — загремишь в овраг.

Нет, он не боялся «упустить» танк. Остановить его можно и рычагами — намертво, при любой скорости, на любой крутизне. Но в том-то и дело, что его нельзя останавливать, его надо спустить. Тут рычаги не годятся, тут надо горным тормозом изрядно поработать — той самой ногой поработать, с которой ему не повезло. Как нарочно, «главную» ногуто и покалечил!.. Опять она заныла, словно предчувствуя непосильную работу.