Время Алексея Рыкова - [123]
Нельзя вместе с тем не видеть, что борьба за такую устойчивость имела для Рыкова драматический характер. В своей государственно-политической деятельности он вместе с рядом других высших руководителей середины и второй половины 20-х годов допускал в силу как объективных причин, так и субъективных просчетов определённые отступления, связанные с ограничением демократических начал советского строя. Однако, будучи прямым в своих суждениях, не боялся прямо и открыто признавать и личную неправоту. Главная из наук, считал Рыков, «которой нужно научиться, это — уметь по- марксистски анализировать жизнь, понимать действительность, предвидеть события и не смущаться сознавать свои ошибки».
«Я один из главных виновников происшедших событий», — заявил руководитель Советского правительства, когда весной 1928 года обнаружились тяжелые последствия введения чрезвычайных мер при попытке ликвидировать хлебозаготовительный кризис. Да, это был серьезнейший политический просчет Рыкова, а также Бухарина и Томского, ряда других высших партийно-государственных руководителей. Но вспомним ещё раз предвидение Дзержинского о человеке в «костюме с красными перьями». Когда Сталин впервые уверенно примерил его: после XIV или XV парстъездов? Об этом можно рассуждать и спорить, но датировка такого события 1928–1929 годами вряд ли вызовет возражения.
… «Как вам рассказать о тогдашней России?» — спрашивал в свое время поэт Николай Асеев, обращаясь не столько к читателям, сколько к себе. Такой вопрос неизбежен и для историка, в том числе пишущего о времени Рыкова. Тем более что время жило не только в его «цветах», о которых говорилось в начале этой книги, но и во всем своем многоцветье, выражающем многообразие, многомерность, многослойность и диалектическую противоречивость единого потока жизни.
Одни и те же дни несли разноречивые события. В последние часы 1925 года, закрывая XIV партсъезд, Рыков уверенно заявил, что страна вступает в эпоху строительства социализма. И в те же часы здесь же, в центре Москвы, змеясь от Арбатской к Пушкинской площади, а затем через Пресню к Ваганьковскому кладбищу, двигалась многотысячная скорбная процессия с гробом Сергея Есенина. Наверное, не один человек повторял тогда и позже его слова: «Я оттого и мучаюсь, что не пойму, куда несёт нас рок событий…»
Поэзия Владимира Маяковского — «агитатора, горлана-главаря», казалось, была напрочь чужда есенинским мучениям. Но прошло немногим более четырех лет, и время ещё раз подтвердило свою неимоверную сложность. 17 апреля 1930 года по московским улицам медленно двинулся грузовик, за рулем которого сидел Михаил Кольцов, а в его обитом Татлиным железом кузове стоял гроб застрелившегося Владимира Маяковского. Спор о причинах его смерти не умолк и в наши дни, хотя несомненно — они имели не только личный, но и общественный характер.
Задумываясь над последним, не стоит ли вспомнить и о тех изменениях, которые начались в стране ровно за год до гибели поэта? Ведь апрельский пленум ЦК и ЦКК 1929 года, на котором Сталин вплотную приступил к подготовке изгнания из высшего партийного руководства Бухарина, Рыкова и Томского — последней тройки членов Политбюро, сформированного при Ленине, стал предвестником перемены всей общественной атмосферы.
Впрочем, две недели спустя после пленума, 1 мая 1929 года, стоя на правом крыле тогда ещё деревянного Мавзолея, Сталин и Рыков, а также находившиеся чуть поодаль от них, среди других вождей, Бухарин и Томский вроде бы по-прежнему приветствовали праздничные колонны москвичей. Но они собрались здесь все вместе в последний раз.
В тот Первомай по Красной площади провезли несколько макетов, на которых шаржированная фигура незадолго перед тем высланного из СССР Троцкого беспрестанно кланялась неимоверно толстым буржуям, чистила сапоги фашистам. На плакатах, призывавших окончательно «выкорчевать» оппозицию, фамилии Зиновьева и Каменева, однако, не значились. Они только что вновь были приняты в партию, и считалось, как говорили тогда, разоружились. Их даже пустили на гостевые трибуны, где, как всегда, было немало старых большевиков, участников первых маёвок, встреч послеоктябрьских майских праздников вместе с Лениным.
Двенадцатый советский Первомай был в Москве дождливым. И сегодня, когда силишься вглядеться в тот день, кажется, что пленка дождя, косившего над Красной площадью, как бы отсекала предшествующие годы от «великого перелома», к черте которого теперь уже почти неотвратимо вело страну сталинское руководство. Но разве оно стало складываться в 1929 году? Разве предшествующие события не несли в себе в том числе и тенденции, окрепшие и вырвавшиеся наружу на исходе того года? И наконец, разве не случилось то, чего Ленин так опасался шесть лет назад? Развернувшаяся после его кончины внутренняя борьба не могла не нанести удар по старой партийной гвардии; она расшатала её авторитет и ослабила настолько, что уже к концу 20-х годов он фактически утратил определяющее значение. Ряды старых большевиков были в 1927–1929 годах основательно «вычищены» и разобщены, а коллективное руководство партией и страной если пока ещё и не было окончательно сведено на нет, то резко сузилось до группы вольных и невольных приверженцев «рулевого большевизма».
