Время Алексея Рыкова - [116]

В один из дней пленума отец говорил что-то в том смысле, что ничего не докажешь, потому что не хотят никаких доказательств. Мне кажется, он уже видел и понимал совершенную свою обречённость.

В последние дни пленума отец в комнате матери, куда он сразу заходил, так как она лежала больная, говорил (помню хорошо — снимает ботинки, лицо поднято, напряжённое, кожа синеватая, висит складками, руки развязывают и расшнуровывают шнурки): «Они хотят посадить меня в каталажку». И в другой раз: «Посадят меня в каталажку, посадят меня в каталажку». Но это не говорилось присутствующим (матери, мне), как обычно говорят, а как-то отчужденно, в пространство. В эти дни вообще как будто не жил на земле, с окружающими, а в каком-то своем мире, и оттуда до нас доходило иногда случайно несколько слов, мыслей.

Перед тем, как на несколько дней он перестал ездить в ЦК, отец вошёл примерно с такими словами: «Какую штуку выкинул Сталин: он сказал, что поскольку мы покушались на него, то он не может участвовать в решении нашего вопроса. Отказался. Представляешь, как решат без него?.. Умыл руки».

За день по последнего вызова в ЦК я вошла в комнату отца, где он, как все это время, ходил из угла в угол. Он был все в том подавленно-отрешённом состоянии. Вдруг остановился и тихо произнес: «Я уже на все, на все согласен, только бы видеть солнце и травку… зелёную…» Нагнул голову и снова пошел ходить по комнате.

Он был совершенно сломлен и, как мне казалось тогда, да и теперь, невменяем.

На другой день он уехал опять и очень скоро вернулся, было ещё светло. На этот раз прошел прямо к себе в комнату и ни на какие мои вопросы не отвечал ничего. Помню, я спрашивала, кончилось заседание или он уехал до окончания, что было? Он ничего не отвечал. Ничего не понимая и видя, что он не в себе, следовательно, мог поступить не так, как надо, я позвонила Поскребышеву[49] и сказала, что вот отец приехал домой, нужен он или нет, не вернуть ли его туда. Поскребышев мне ответил, что пока не надо, если надо будет — он позвонит. Позвонил он уже в сумерках и сказал: «Вот теперь посылай». Я помогла отцу одеться и пошла его проводить к машине, хотя все ещё не думала, что он не вернётся. К матери он не зашёл и ни одного звука при всем этом не проронил. Оделся и шел механически.

Мы провели несколько часов в напряжённом ожидании возвращения. В одиннадцать раздался звонок, я открыла, но это был не отец, а человек десять сотрудников НКВД, рассеявшихся по квартире для обыска. Мы поняли, что отец арестован. Это было 27 февраля 1937 года.

Через несколько минут меня вызвали в комнату отца от постели лежавшей без сознания матери, чтобы показать, что у него в изголовье под матрасом лежит заряжённый револьвер. Нужно было, чтобы я подписала соответствующий протокол.

Наутро, я позвонила А.И. Микояну и спросила:

— Отец арестован?

— Да.

— А что будет с нами?

— Это будет зависеть от вас…

Говорил он резко, пожалуй, грубо. Нас явно слушали, звук был, как в колодце или трубе.

Через некоторое время мать начала разговор о том, чтобы сделать отцу передачу. Я стала звонить, уже не помню куда.

Мне сказали: «Они ни в чем не нуждаются». Поскольку я настаивала, то разрешили принести апельсинов (о чем я и просила). Относила их жившая в нашей семье с 1924 года Г.Ф. Родюкова, работавшая тогда медсестрой в Кремлёвской больнице (нарымчанка, семья которой столовала коммуну большевиков-ссыльных, после наших арестов была вынуждена вернуться в Нарым, где живёт и сейчас). Через кого и как она передавала, я не знаю. На вторую просьбу о передаче нам ответили, что Рыков себя так ведёт на следствии, что лишён передач.

Когда мать стала поправляться, двигаться, уже не очень задолго до своего ареста, раз она пришла ко мне какая-то необычная. Сначала рассказала о чисто семейном деле (своем первом замужестве за И.А. Пятницким). Потом сказала: «Ты должна будешь написать о своем отце правду, лет через 20–30. — Затем, помолчав, как-то с трудом, как будто через силу: — Ты её знаешь, не знаешь одного: однажды Сталин позвал отца к себе и сказал ему: «Давай будем, как два Аякса. Будем руководить вдвоём…» Твой отец отказался… С тех пор и пошло…» Когда происходил этот (их) разговор, мне мать не сказала или я забыла.

Специального разговора о невиновности отца у меня с ним не было потому, что в этом для меня не могло быть ни тени малейшего сомнения. Вся его жизнь, и давно прошедшее и настоящее, любая мысль и действие были пронизаны и подчинены борьбе за коммунизм в рядах партии Ленина. Это. было непреложной истиной для меня с тех пор, как я стала что-либо понимать, так осталось и до этой минуты. Как, чем доказать это, я не знаю. У меня есть только обрывки воспоминаний и непоколебимая уверенность, основанная на мельчайших крупинках фактов, вместе составляющих жизнь человека, но не видимых в отдельности, о чем рассказать невозможно.

Н. Рыкова

19 августа 1961 года».

Этот документ Наталия Алексеевна озаглавила «О последних месяцах жизни А.И. Рыкова перед арестом». Но его действительный временный диапазон значительно шире. Он является одним из свидетельств сгущения с начала 30-х годов атмосферы недоверия, подозрительности и слежки, которая воцарилась не только в среде партийно-государственного руководства и относилась не к одному Рыкову, а, подобно чудовищным метастазам, проникала в почти двухмиллионную толщу партии, в жизнь страны.