Время Алексея Рыкова - [113]

Рыков, Бухарин и Томский были включены (разумеется, не без сталинского указания) в список для избрания нового состава ЦК партии. Однако теперь они стали не членами, а кандидатами в члены ЦК.

Через год, в феврале 1935 года, Рыков участвовал в работе VII Всесоюзного съезда Советов; он был, как и прежде, избран членом ЦИК СССР, а на состоявшейся сессии последнего — вновь утвержден наркомом связи. В «Правде» по случаю утверждения правительства была помещена большая групповая фотография. Алексей Иванович стоит во втором ряду. После публикации этого снимка фигура Рыкова мелькнёт всего лишь раз — в кинокадре мартовского «процесса» 1938 года…

В 1961 году его дочь Наталию Алексеевну, вернувшуюся в Москву после многолетнего заключения и ссылки, неожиданно для неё вызвали в ЦК КПСС. Один из четверых людей, находившихся в кабинете (их фамилии Наталия Алексеевна не помнит), спросил: «Говорил ли вам отец в самое последнее время, что он невиновен?» Наталия Алексеевна ответила, что такого слова — «невиновен» — в их доме произнесено быть не могло. Не возникало и мысли о какой-то вине Алексея Ивановича перед партией. «Видите ли, — сказали ей, — в деле Бухарина имеются письма Сталину, где он пишет: «Иосиф, не верь тому, что я говорю на допросах. Я ни в чем не виноват, меня оклеветали». А в деле Рыкова ничего подобного нет. Что это может значить?» Объяснений, естественно, не последовало. Тогда её попросили кратко изложить на бумаге все, что она помнит о последних неделях жизни отца.

Написанное Наталией Алексеевной в последующие дни (а оно далось ей очень нелегко и привело к нарушению мозгового кровообращения, двухмесячному пребыванию на больничной койке) является, на наш взгляд, человеческим документом большой силы, свидетельством трагизма последнего периода деятельности А.И. Рыкова. Пересказывать этот документ — значит многое потерять в нем. Ниже следует текст, написанный Наталией Алексеевной, который она передала для этой книги[46].

«Прежде всего должна оговорить: мне шел тогда (в 1936 году) 21-й год, я уже работала, окончив педагогический институт, то есть была человеком взрослым и в семье ребенком не считалась, но, разумеется, по моей молодости родители не вводили меня целиком во все большие и глубокие дела. Вернее сказать, они меня в большей мере оберегали, старались возможно большую часть обрушившегося горя взять на свои плечи. Тем не менее, живя постоянно с родителями и будучи неразлучна с отцом во все его свободное от работы и заседаний время в течение нескольких последних лет его жизни, я прекрасно знала отца, многие его мнения, понимала мысли.

У меня с ним не было прямых разговоров о партийных делах, о его взаимоотношениях со Сталиным и другими членами Политбюро и правительства, но различные высказывания иногда вкрапливались в разговоры или я слышала обрывки разговоров с матерью, с которой они, конечно, говорили обо всем как старые партийные товарищи и друзья, прожившие вместе около 25 лет.

По натуре Рыков был человеком жизнерадостным, весёлым, остроумным, но на серьезные темы говорил далеко не со всяким. В последние годы жизни характер его заметно изменился. Появилась некоторая раздражительность, замкнутость, видна была неудовлетворённость.

Вероятно, в 1935 или 1936 году, придя с какого-то заседания, отец рассказывал матери, что к нему подошел К.Е. Ворошилов и спросил, что с ним, не болен ли он? Всегда он был весёлым и общительным, а теперь стал угрюм, замкнут и выглядит плохо. Отвыкший от чуткости товарищей, отец заплакал при этом вопросе и теперь говорил матери, что ему стыдно, что его нервы сдали. Он прибавил: «Как люди не понимают, что в обстановке недоверия, отчуждения, враждебности нельзя быть другим. Чего от меня хотят?» На пленумах (1936–1937) этот случай был истолкован так, что Рыкова угнетала его «двойная жизнь», предательство, измена.

Не могу забыть, как однажды (кажется, в 1931 или 1932 году) мы с отцом были в ложе Большого театра. Туда пришел Сталин в сопровождении Кагановича, Молотова и ещё нескольких человек. Других не помню. О чем зашёл разговор, не знаю, видимо, не вникала в это. Сталин ответил отцу на что-то с небрежным презрением, и тогда остальные как будто набросились по команде на Рыкова, все заговорили сразу громко, резко, зло. Отец замолчал, сел в углу. Видно было, что он просто вынужден замолчать. Вид у него был почти жалкий. А у меня, подростка, тогда появилась злость на отца — почему он позволяет так с собой обращаться. Ведь я помнила недавние времена: 1927 год, XV съезд партии, когда все эти люди — товарищи собирались на квартире у отца для деловых разговоров, были дружественны, доброжелательны, весело шутили. Помнила, как проводили вместе отпуска (кроме Сталина).

После 1930 года у нас почти никто не бывал. Дольше других бывали профессор Б.И. Збарский и архитектор Б.М. Иофан. Это были чисто бытовые знакомства. Бывали родственники: сестра отца Ф.И. Николаевская, её дочери, сестра матери Е.С. Толмачева с мужем, брат матери Ф.С. Маршак и его жена[47]. Очень редко заходил кто-нибудь ещё. О Томском и Бухарине отец как-то при мне сказал матери, что им лучше не встречаться. И они не встречались, разве что случайно.