Времена оттепели прошли - [6]

Что же касается «дачи», которую бабушка регулярно снимала летом, то она находилась в Териоки, теперешнем Зеленогорске. Это был бывший курятник – летом кур можно было держать в сетке на улице, и хозяева сдавали дачникам эти сараюшки, а люди были согласны на все, главное же – свежий воздух…

Бабушка долго жила с нами. Помню, как на Рождество, хотя слово «Рождество» не произносилось, бабушка нас с Леночкой, моей двоюродной сестрой, выставляла в коридор и преображала нашу комнату в квартире. И когда мы с Леночкой входили, это было чудо… В углу стояла огромная елка, к ней тянулись нити, на которых висели комочки ваты, кольца из золотой бумаги и звезды.

Из бумаги делали цепочку, склеивая отдельные кольца, – из украшений ведь ничего не продавалось. Игрушки частично были еще дореволюционные. У меня сохранилось несколько таких игрушек, остальные разбились. На стекло бабушка наклеивала вырезанные снежинки, а между оконных рам всегда клала вату, но самое потрясающее, что на эту вату она выкладывала рябину, заготовленную с ранней осени. В своей семье я всегда праздновал Новый год 25 декабря и тоже иногда клал рябину между рамами.

Наш дом № 54 находился на углу Невского проспекта, напротив Елисеевского и Александринки. Квартира тоже была номер 54. В дом входили не с Невского, а с переулка Пролеткульта, а теперь – с Малой Садовой. До революции эта пятикомнатная квартира вся принадлежала бабушке. А потом нам оставили лишь одну комнату, как и остальным соседям и многим другим петербуржцам. В домах, фасады которых выходили на Невский, квартиры состояли из восьми, десяти или двенадцати комнат, а у нас дом был подешевле, но имелся и парадный, и черный вход.

После катастрофы (революции) все изменилось. Даже бабушкины дочери стали комсомолками, ворошиловскими стрелками. И бабушке, я думаю, было горько на них смотреть и вспоминать, что все они из рода князей Шаховских. Бабушка очень расстраивалась, ведь все ее дети родились до катастрофы. У нее было четверо детей, выжили только трое – моя тетя Наташа, дядя Володя и моя мама, Тамара. Впоследствии я разобрался с родословной бабушки, и выяснилось, что она действительно урожденная княгиня Шаховская.

А фамилия моей мамы Силивоник. Моя дочка, которая работает в Эрмитаже, подняла все амбарные книги «Весь Петербург» и нашла только одну фамилию Силивоник на Васильевском острове. Я смутно помню, что эта странная фамилия была связана с бабушкиным братом, моим двоюродным дедушкой.

Дедушка, кажется, был гусаром, но бабушка, напуганная тридцатыми годами, когда ее с детьми выслали, ничего о нем не говорила. Было несколько чисток, когда выселяли поочередно дворян, священников, бывших офицеров, их просто выметали из города. Потом был 1936 год, страшный 1937-й, 1938-й год. Бабушка тогда жила с детьми не то в Вологде, не то в Костроме. И ей пришлось работать маникюршей при городской бане, потому что у бабушки никакой профессии не было, а рабочие и крестьянки тоже заботились о «красе ногтей». И она продолжала носить фамилию Шаховская.

В документах, которые я нашел в архивах благодаря мэру Анатолию Александровичу Собчаку, было написано, что моя бабушка – Елена Вениаминовна (потом она стала Васильевной) Шаховская. Интересно, что в актах о крещении ее детей крестными родителями были почему-то люди с грузинскими фамилиями: Чавчавадзе, Дзевилиани, еще какие-то.

Потом бабушка с маминой сестрой Наташей съехали от нас – они с мамой жили недружно. И потом уже бабушка не воспринимала меня как любимого внука, а вот дочку тети Наташи Леночку, которая была старше меня, бабушка любила. Фамилия Леночки была Энгельке – то ли немецкая, то ли финская. Бабушка ее воспитывала, пыталась ей привить хорошие манеры, много с ней разговаривала. Но самое интересное, что Лена тоже выросла комсомольским «ворошиловским стрелком», а я, которого бабушка в угол отсылала, чтобы не попадался ей на глаза, все это впитывал и знал, как надо держать нож и вилку, как вести себя за столом, что нужно обязательно говорить «спасибо», спрашивать у старших, можно ли выйти из-за стола, – хотя всему этому учили Лену, а не меня.

Бабушка умерла буквально у меня на руках, мама меня вызвала из Москвы, я приехал из ВГИКа, а бабушка лежала в Мариинской больнице. До революции это была больница для бедных, построенная в виде дворца. Мест в палатах вечно не хватало, и чтобы не травмировать тех, кто выздоравливает, бабушку положили в коридоре. Доктор сказал: «Елена Васильевна, к вам внук приехал». А бабушка уже была в коме, еле дышала, и было страшно, что меня оставили на ночь возле бабушки, а бабушка дышала-дышала, а потом затихла. Я побежал за доктором, сказал, что бабушка затихла, не дышит, – понял, что все кончено.

До последних дней бабушка жила в чудовищной коммуналке. Я просто боялся туда приходить, потому что понимал – это мало похоже на человеческое жилье. В Доме Перцева, под самой крышей, был мансардный этаж огромного доходного дома, с когда-то роскошными квартирами. А летом у бабушки не было ни денег, ни сил, чтобы куда-то выезжать, и я помню, когда я приходил к ней летом, ее комната была рядом с кухней, а там всегда жарили и парили, соответственно, витали ужасные запахи. Бедная моя бабушка! Тогда я еще не знал, но чувствовал, что она не из этих, не из коммунальной квартиры, мне ее было жаль, но и сделать ничего было нельзя.