Времена не выбирают… - [25]

Как будто все чудища Древнего мира рычат,

Все эти драконы, грифоны, быки, минотавры…

Дремучая жизнь и волшебный, внимательный взгляд,

И, может быть, даже посмертные бедные лавры.

«За дачным столиком, за столиком дощатым…»

За дачным столиком, за столиком дощатым,

В саду за столиком, за вкопанным, сырым,

За ветхим столиком я столько раз объятым

Был светом солнечным, вечерним и дневным!

За старым столиком… слова свое значенье

Теряют, если их раз десять повторить.

В саду за столиком… почти развоплощенье…

С каким-то Толиком, и смысл не уловить.

В саду за столиком… А дело в том, что слишком

Душа привязчива… и ей в щелях стола

Все иглы дороги, и льнет к еловым шишкам,

И склонна всё отдать за толику тепла.

«В лазурные глядятся озера́…»

В лазурные глядятся озера́…

Тютчев

В лазурные глядятся озера́

Швейцарские вершины, – ударенье

Смещенное нам дорого, игра

Споткнувшегося слуха, упоенье

Внушает нам и то, что мгла лежит

На хо́лмах дикой Грузии, холмится

Строка так чудно, Грузия простит,

С ума спрыгну́ть, так словно шевели́тся.

Пока еще язык не затвердел,

В нем ре́звятся, уча пенью́ и вздохам.

Резе́да и жасмин… Я б не хотел

Исправить всё, что собрано по крохам

И ластится к душе, как облачко́,

Из племени духо́в, – ее смутивший

Рассеется призра́к, – и так легко

Внимательной, обмолвку полюбившей!

«В любительском стихотворенье огрехи страшней…»

В любительском стихотворенье огрехи страшней, чем грехи.

А хор за стеной в помещенье поет, заглушая стихи,

И то ли стихи не без фальши иль в хоре, фальшивя, поют,

Но как-то всё дальше и дальше от мельниц, колес и запруд.

Что музыке жалкое слово, она и без слов хороша!

Хозяина жаль дорогого, что, бедный, живет не спеша,

Меж тем как движенье, движенье прописано нам от тоски.

Всё благо: и жалкое пенье, и рифм неумелых тиски.

За что нам везенье такое, вертлявых плотвичек не счесть?

Чем стихотворенье плохое хорошего хуже, бог весть!

Как будто по илу ступаю в сплетенье придонной травы.

Сказал бы я честно: не знаю, – да мне доверяют, увы.

Уж как там, не знаю, колеса немецкую речку рыхлят,

Но топчет бумагу без спроса стихов ковыляющий ряд, —

Любительское сочиненье при Доме ученых в Лесном,

И Шуберта громкое пенье в соседнем кружке хоровом.

«Как любит памятники маленький народ!…»

Как любит памятники маленький народ!

Все скверы бронзою уставлены, гранитом.

Как благодарен он! Какую воздает

Он честь ботаникам своим незнаменитым,

Микробиологам, писателям, врачам!

Зато у нас в садах, под сенью их широкой,

Лишь ветры тешатся да звезды по ночам

Сверкают в прорезях с надеждой и тревогой.

И мне не кажется, что здесь была бы медь

Уместна громкая и цоколь глянцевитый.

Всем не воздать в веках и всех не разглядеть,

Сплошной не выказать заботы домовитой.

Что может, с фалдами, при медленной ходьбе

Чуть расходящимися, тень внушить, в металле?

Не ту ли тяжкую уверенность в себе,

С которой, может быть, мы б душу потеряли?

Воспоминания

Н. В. была смешливою моей

подругой гимназической (в двадцатом

она, эс-эр, погибла), вместе с ней

мы, помню, шли весенним Петроградом

в семнадцатом и встретили К. М.,

бегущего на частные уроки,

он нравился нам взрослостью и тем,

что беден был (повешен в Таганроге),

а Надя Ц. ждала нас у ворот

на Ковенском, откуда было близко

до цирка Чинизелли, где в тот год

шли митинги (погибла как троцкистка),

тогда она дружила с Колей У.,

который не политику, а пенье

любил (он в горло ранен был в Крыму,

попал в Париж, погиб в Сопротивленье),

нас Коля вместо митинга зазвал

к себе домой, высокое на диво

окно смотрело прямо на канал,

сестра его (умершая от тифа)

Ахматову читала наизусть,

а Боря К. смешил нас до упаду,

в глазах своих такую пряча грусть,

как будто он предвидел смерть в блокаду,

и до сих пор я помню тот закат,

жемчужный блеск уснувшего квартала,

потом за мной зашел мой старший брат

(расстрелянный в тридцать седьмом), светало…

«Как дома хорошо, – вернувшись из больницы…»

Как дома хорошо, – вернувшись из больницы,

Где друга навещал иль сам лежал с тоской

На пару, ощутишь по-новому; так птицы,

Наверное, к черте летят береговой.

Иначе надо жить, счастливей, энергичней,

Пронзительней в сто крат, опасней, горячей,

Привычный видеть мир в подсветке пограничной

И трепетных тенях больничных тех ночей,

Какой на всём лежит волшебный отблеск медный!

В опавшую листву завернуты ежи,

Многоразлучный мир древесный, многодетный.

Иначе надо жить, не знаю как, – скажи!

Летит на яркий свет мучительное слово,

Добытое в огне и горечи земной.

Жить надо… – в дневнике есть запись у Толстого, —

Как если б умирал ребенок за стеной.

Жить надо на краю… чего? Беды, обрыва,

Отчаянья, любви, всё время этот край

Держа перед собой, мучительно, пытливо,

Жить надо… не могу так жить, не принуждай!

И в скверике под вязом…

Бог, если хочешь знать, не в церкви грубой той

С подсвеченным ее резным иконостасом,

А там, где ты о нем подумал, – над строкой

Любимого стиха, и в скверике под вязом,

И в море под звездой, тем более – в тени

Клинических палат с их бредом и бинтами.

И может быть, ему милее наши дни,

Чем пыл священный тот, – ведь он менялся с нами.

Бог – это то, что мы подумали о нем,

С чем кинулись к нему, о чем его спросили.

Он в лед ввергает нас, и держит над огнем,