Времена не выбирают… - [16]

Мне всё мерещится спина в дыму бездомном

Того нелепого, смешного седока.

Он ловит петельку, мешать ему не надо.

Не окликай его в тумане и дыму.

Я мифологию Шумера и Аккада

Дней пять вожу с собой, не знаю, почему.

Всех этих демонов кто вдохновил на буйство?

То в плач пускаются, то в пляс.

Бог просит помощи, его приводят в чувство.

Табличка с текстом здесь обломана как раз.

Табличке глиняной нам не найти замену.

Жаль царств развеянных, жаль бога-пастуха.

Как в мире холодно! Метель взбивает пену.

Не возвратит никто погибшего стиха.

Снег

Ах, что за ночь, что за снег, что за ночь, что за снег!

Кто научил его падать торжественно так?

Город и все его двадцать дымящихся рек

Бег замедляют и вдруг переходят на шаг.

Диск телефона не стану крутить – всё равно

Спишь в этот час, отключив до утра аппарат.

Ах, как бело, как черно, как бело, как черно!

Царственно-важный, парадный, большой снегопад.

Каждый шишак на ограде в объеме растет,

Каждый сучок располнел от общественных сумм.

Нас не затопит, но, видимо, нас заметет:

Всё Геркуланум с Помпеей приходят на ум.

В детстве лишь, помнится, были такие снега,

Скоро останется колышек шпиля от нас,

Чтобы Мюнхаузен, едущий издалека,

К острому шпилю коня привязал еще раз.

«Что мне весна? Возьми ее себе!…»

Что мне весна? Возьми ее себе!

Где вечная, там расцветет и эта.

А здесь, на влажно дышащей тропе,

Душа еще чувствительней задета

Не ветвью, в бледно-розовых цветах,

Не ветвью, нет, хотя и ветвью тоже,

А той тоской, которая в веках

Расставлена, как сеть; ночной прохожий,

Запутавшись, возносит из нее

Стон к небесам… но там его не слышат,

Где вечный май, где ровное житье,

Где каждый день такой усладой дышат.

И плачет он меж Невкой и Невой,

Вблизи трамвайных линий и мечети,

Но не отдаст недуг сердечный свой,

Зарю и рельсы блещущие эти

За те края, где льется ровный свет,

Где не стареют в горестях и зимах.

Он и не мыслит счастья без примет

Топографических, неотразимых.

Павловск

Холмистый, путаный, сквозной, головоломный

Парк, елей, лиственниц и кленов череда,

Дуб, с ветвью вытянутой в сторону, огромной,

И отражающая их вода.

Дуб, с ветвью вытянутой в сторону, огромной,

С вершиной сломанной и ветхою листвой,

Полуразрушенный, как старый мост подъемный,

Как башня с выступом, военный слон с трубой.

И два-три желудя подняв с земли усталой,

Два-три солдатика с лежачею судьбой,

В карман их спрятали… что снится им? Пожалуй,

Рим, жизнь на пенсии и домик типовой.

Природа, видишь ли, живет, не наблюдая,

Вполне счастливая, эпох, веков, времен,

И ветвь дубовая привыкла золотая

Венчать храбрейшего и смотрит: где же он?

И ей на вышколенных берегах Славянки,

Где слиты русские и римские черты,

То снег мерещится и маленькие санки,

То рощи знойные и ратные ряды.

«В одном из ужаснейших наших…»

В одном из ужаснейших наших

Задымленных, темных садов,

Среди изувеченных, страшных,

Прекрасных древесных стволов,

У речки, лежащей неловко,

Как будто больной на боку,

С названьем Екатерингофка,

Что еле влезает в строку,

Вблизи комбината с прядильной

Текстильной душой нитяной

И транспортной улицы тыльной,

Трамвайной, сквозной, объездной,

Под тучей, а может быть, дымом,

В снегах, на исходе зимы,

О будущем, непредставимом

Свиданье условились мы.

Так помни, что ты обещала.

Вот только боюсь, что и там

Мы врозь проведем для начала

Полжизни, с грехом пополам,

А ткацкая фабрика эта,

В три смены работая тут,

Совсем не оставит просвета

В сцеплении нитей и пут.

«И хотел бы я маленькой знать тебя с первого дня…»

И хотел бы я маленькой знать тебя с первого дня,

И когда ты болела, подушку взбивать, отходить

От постели на цыпочках… я ли тебе не родня?

Братья? Сорок их тысяч я мог бы один заменить.

Ах, какая печаль – этот пасмурный северный пляж!

Наше детство – пустыня, так медленно тянутся дни.

Дай мне мяч, всё равно его завтра забросишь, отдашь.

Я его сохраню – только руку с мячом протяни.

В детстве так удивительно чувствуют холод и жар.

То знобит, то трясет, нас на все застегнули крючки.

Жизнь – какой это взрослый, таинственный, чудный кошмар!

Как на снимках круглы у детей и огромны зрачки!

Я хотел бы отцом тебе быть: отложной воротник

И по локти закатаны глаженые рукава,

И сестрой, и тем мальчиком, лезущим в пляжный тростник,

Плечи видно еще, и уже не видна голова.

И хотел бы сквозить я, как эта провисшая сеть,

И сверкать, растекаясь, как эти лучи на воде,

И хотел бы еще, умерев, я возможность иметь

Обменяться с тобой впечатленьем о новой беде.

«На выбор смерть ему предложена была…»

На выбор смерть ему предложена была.

Он Цезаря благодарил за милость.

Могла кинжалом быть, петлею быть могла,

Пока он выбирал, топталась и томилась,

Ходила вслед за ним, бубнила невпопад:

Вскрой вены, утопись, с высокой кинься кручи.

Он шкафчик отворил: быть может, выпить яд?

Не худший способ, но, возможно, и не лучший.

У греков – жизнь любить, у римлян – умирать,

У римлян – умирать с достоинством учиться,

У греков – мир ценить, у римлян – воевать,

У греков – звук тянуть на флейте, на цевнице,

У греков – жизнь любить, у греков – торс лепить,

Объемно-теневой, как туча в небе зимнем,

Он отдал плащ рабу и свет велел гасить.

У греков – воск топить и умирать – у римлян.

Сон

В палатке я лежал военной,