Времена и люди. Разговор с другом - [67]

Но в это время он услышал голос Бельского и приподнял голову.

— А ты, брат, не слишком этого… того? — спросил Бельский Кирпичникова. — Командир батальона он боевой, Берлин брал. Ну, связался с писаниной… и тэдэ и тэпэ…

— Товарищ генерал, личные качества товарища Федорова мне известны. Мои симпатии к нему не требуют доказательств. Но необходима принципиальная оценка, иначе неразбериха, рясинцевщина. Решайте, товарищ генерал, кто из нас…

— Да что ты, что ты, — перебил его генерал. — У меня сомнений нет. Я согласен.

— Здесь все изложено, товарищ генерал, — сказал Кирпичников. — Мелкие же исправления, над которыми потрудился товарищ Рясинцев, будут вставлены сегодня же. — И, вынув из сумки два листа бумаги, сколотых булавкой, передал их командиру дивизии.

— А почему без подписи? — спросил Бельский.

— Я, товарищ генерал, человек не честолюбивый. Я думаю — «группа офицеров». Так будет достаточно солидно.

4

Ветлугин приехал в политотдел корпуса к вечеру. Маричева не было, но Ветлугин решил во что бы то ни стало его дождаться. В политотделе корпуса работало много старых товарищей, и они сразу же заметили, что начподив в плохом настроении: он не отвечал на их шутки и вообще не заводил никаких разговоров, все больше молчал да покуривал свою короткую моряцкую трубочку. Наконец Маричев откуда-то позвонил, и ему доложили, что его ожидает Ветлугин.

— Еду, — ответил Маричев. — Дело получаса…

Маричеву хотелось повидать Ветлугина, который, как он понимал, не зря его дожидается. Вероятно, назрела необходимость поговорить по душам. И этому Маричев очень обрадовался. Он ведь почти не знал Ветлугина. Назначение его было подписано как раз в то время, когда раненого Ветлугина увезли в тыл.

До этого всю войну Маричев прослужил на Урале. Служба его была очень ответственной. Эта ответственная служба была для Маричева одновременно и источником радости и источником горя. Это он, Маричев, формировал воинские части, знаменитые Уральские дивизии. Это он снабжал фронт всем тем, что нужно в бою, — начиная от подверток и кончая артиллерийскими самоходками. Хозяйство было большое, даже огромное, и, может быть, именно там, на Урале, был яснее всего виден размах крыльев будущей нашей победы. Все это наполняло его сердце радостью. А вот то, что он, человек военный, не воевал, — это было его горем. О кипучей деятельности Маричева знали не только на Урале, но и на фронте, и в Ставке. Однако целая тысяча благодарностей не могла погасить его желания воевать. Говорят, как-то раз кто-то из больших начальников пожалел Маричева, будто бы и резолюция соответствующая была, но в тот момент должной замены не нашлось.

И хоть бы он родился каким-нибудь хромым, рахитичным, тщедушным или хоть бы чем-нибудь когда-нибудь болел. Как нарочно, природа наделила его саженным ростом, широченными плечами, легкими, похожими на добрые мехи, поистине стальным сердцем. Этот голубоглазый гигант примчался в Берлин, когда все уже было кончено. На Александерплац догорала война.

Маричев оказался среди людей, имена которых, овеянные пороховым дымом, он хорошо знал и которые часто встречались в московских приказах. На каждого такого человека Маричев смотрел с восторженной нежностью. Фронтовик… И хотя его шинель выглядела куда более затрепанной, чем у здешних, и хотя ординарец уже несколько раз латал его гимнастерку, Маричев сам себе казался каким-то чересчур «чистеньким и гладеньким».

Кое-кто решил поэксплуатировать его сердобольность к людям воевавшим. Однажды он простил очень некрасивую пьянку, хотя пьянство ненавидел и презирал. Во второй раз это могло дорого стоить самому Маричеву, но спас тот самый большой начальник, который когда-то, как говорили, наложил резолюцию на его рапорте: «Удовлетворить. Фронт».

И все же Маричев сохранил особое чувство к людям воевавшим и долго еще измерял заслуги одной и не всегда годной меркой: «Смерть видел, смерти не испугался». Конечно, угар этот прошел, но кое-что от него осталось. И это иногда помогало в работе, а иногда мешало.

О Ветлугине Маричев слышал за эти полгода очень много, но представлял его себе несколько иначе. Комиссар легендарной морской пехоты, чудом уцелевший осенью сорок первого года, герой Новинска и Берлина — и вдруг такая скромная внешность: небольшое, сухое, курносенькое лицо в морщинах, без бороды и усов, жидкие волосы зачесаны на пробор. С Ветлугиным он познакомился в первый же день, когда тот приехал «доложиться», а потом видел его на совещаниях. Выступал он дельно, но ничего не было такого, что говорило бы о его героическом прошлом. Маричеву понравилось, что Ветлугин защищал Балычева. Но, к сожалению, дело тогда было уже сделано.

И все же до сих пор они не говорили по душам. Тут у Маричева были свои принципы. Он не любил вызывать человека на откровенность. Уж тут, как ни крути, считал Маричев, все равно разговор «подготовлен», даже если подготовлен он незаметно, исподволь.

Через полчаса Маричев приехал. Ветлугин из окна видел, как он, наполовину согнувшись, вылез из машины, что-то сказал шоферу, а потом глубоко вдохнул крепкий морозный воздух.