Времена и люди. Разговор с другом - [63]

«Новинская операция, — читал Камышин, — принадлежит к одной из замечательных боевых операций времен Великой Отечественной войны». Он перелистал несколько страниц, где автор весьма горячо излагал свою точку зрения на то, почему он считает Новинскую операцию одной из наиболее замечательных. Это была победа, ярко доказавшая торжество советской военной науки.

«Ну это уж и не так интересно, — подумал Камышин успокоительно, как будто только того и боялся, что статья будет интересной. — Ничего особенного, и слог тяжелый…»

Никаких особых откровений не было и дальше, да и слог не становился живее. Но чем дальше читал Камышин, тем больше он втягивался в чтение.

Он заново слышал тишину, по-особому глубокую перед боем, когда все и каждый сосредоточены на деле, им предстоящем.

«Перенос огня», «сближение с противником»… — Иван Алексеевич не искал новых слов, да, может быть, и не нашел бы лучше, чем эти.

Как бы ни была велика и разнообразна военная техника, какие бы новые изменения и усовершенствования в ней ни произошли, навсегда останется решающей именно та минута, когда солдат идет навстречу врагу. Этой минуты ждет и рядовой, и Верховный Главнокомандующий.

Сейчас Камышину казалось, что он заново все переживает: смотрит на секундомер, бросок вперед, теперь вперед, только вперед! И это славное движение уже совершено по всему фронту…

Уже близко немецкая траншея, осталось двести метров… двести метров… всего только двести метров.

«Полк был в двухстах метрах от первой траншеи, когда противник открыл губительный огонь из всех огневых средств», — писал Иван Алексеевич, а Камышин ясно слышал, как пискнула телефонная трубка и чей-то чужой, далекий голос сказал:

— Товарищ двадцать семь, лежим, головы не поднять.

Полк залег в двухстах метрах от немцев. Камышин был там и пробовал поднять людей. Рота Федорова прошла еще пятьдесят метров и снова залегла.

Память дана каждому человеку, но у того, кто привык лгать, память обросла тяжелым жиром. Не очень-то она ему и нужна, если из прошлого надо вытащить только то, что сегодня в цене. Правдивый же человек бережет свою память, как оружие, которое не продается и не покупается.

Камышину казалось, что Иван Алексеевич пишет не о том, что он пережил в то страшное утро, а о том, что пережил тогда сам Камышин. Ведь он же не раз думал: «Далеко от противника оборудовали исходные позиции, надо было ближе. Танки опоздали не по своей вине. Не было достаточно хорошо налажено взаимодействие с артиллерией. А у Северова это было. Потому и удар его оказался сокрушительным». Это были его собственные, камышинские мысли, которые только излагал Иван Алексеевич… Но Камышин уже понимал, что это были не только его собственные мысли, — об этом думали все те, кто больше суток пролежал на зимнем новинском болоте.

Камышин быстро, словно обжигаясь, листал статью Ивана Алексеевича. Светало, когда он ее закончил. Он вспомнил о том, что не хотел читать, а потом, когда решился, то хотел это скрыть, и ему стало стыдно. И чтобы не мучить свою совесть, он начал думать, как утром, едва придя в штаб, вызовет Федорова и скажет ему спасибо. Обнимет его и скажет спасибо.

Но если говорить начистоту — а как же еще говорить наедине с самим собой, — то статью следовало бы написать не майору Федорову, а полковнику Камышину. Почему же написал не он, а Иван Алексеевич? Ведь у Камышина и опыт больше, и пишет он лучше, и умеет избегать военно-канцелярской терминологии. А написал не он…

«Федоров моложе меня, ему, как говорится, и карты в руки…» Но другой голос, голос его совести, не дал Камышину докончить мысль. «Разве правда умирает вместе с молодостью? Разве смелость зависит от возраста? Статью надо было написать мне…»

Как же случилось, что он, Камышин, стал осторожничать? Когда это он стал побаиваться за свое положение, держаться за место? Когда, с какого времени это началось?..

Было уже утро. В комнату доносился запах кофе, который он любил пить по утрам. Мария Артуровна слегка поджаривала зерна на сковородке. Камышин приоткрыл дверь, увидел Марию Артуровну в очках и в переднике, озабоченно накрывающую на стол. «Как она постарела…» — подумал Камышин.

Молча пили кофе. И снова Камышин думал о том, когда же произошел этот несчастный перелом в его жизни и как ужасно, что перелом произошел незаметно, словно кто-то подошел сзади и дунул и загасил ярко горевшую свечу. А ведь эту легкую, отливающую янтарным блеском свечу держал в руках не кто иной, как он сам, Камышин. Неужели это случилось во время войны? Но он воевал смело, не щадил себя и самолюбиво дорожил репутацией человека, которому чужды мелочные расчеты и у которого есть свое мнение и своя гордость. Об этом знал не только Шавров, умевший ценить людей, это знал и Бельский, не решавшийся в отношениях с Камышиным «брать крутенько». Да и жена, с которой он не виделся всю войну, кажется, впервые смирилась. И в самом деле, как-то неловко было в те дни мечтать об отставке мужа. Так, значит, все это случилось с ним после войны? Значит, это после войны он стал чувствовать свою зависимость от Бельского? (А Камышин отлично знал, что нельзя путать беспрекословное подчинение приказу с постоянным чувством зависимости от начальства.) И Бельский понял это и стал нажимать на Камышина, который уступил не авторитету начальника и боевого командира, а просто грубому человеку. Если бы Мария Артуровна была способна проследить весь этот сложный процесс, она, может быть, и порадовалась бы: в самом деле, то, чего она не могла добиться за много лет, удалось Бельскому за несколько месяцев. «Поздно или не поздно заново переделать и передумать свою жизнь? — спрашивал себя Камышин. — Поздно или не поздно?..»