Времена и люди. Разговор с другом - [158]

С утра я был на наблюдательном пункте командира 68-го стрелкового полка Героя Советского Союза Анатолия Андреевича Краснова. Пехота лежала перед броском впереди нас метров на восемьсот. Краснов нервничал. Эти восемьсот метров были ему сейчас ни к чему. И хотя всю прошлую ночь он провел вместе с теми, кто должен был утром наступать, ему хотелось быть там. Краснов хмурился и по мелочам теребил начальника штаба полка капитана Фадеева. Конечно, Краснов знал, где место командира полка, но он человек, который по натуре своей должен быть близко. Он человек в высшей степени «контактный», и эта черта и помогла ему в жизни и помешала. Но как бы там ни было потом и как бы ни складывалась его судьба в дальнейшем, я должен сказать, что наши красноармейцы любили Краснова. Высоченный, огромной физической силы и, как бывает у таких людей, немного сутулый, лицо узкое, все в каких-то складках, с огромными, иногда навыкате, яростными глазами. Ерник, насмешник, хохотун, прямодушен, хитер, смекалист, ни черта не боится и обожает драку. Героя он получил в финскую — и за смелость, и за смекалку: договорился с танкистами, посадил свой батальон на танки и, едва зацепившись за материк — дело было после труднейшего похода по льдам Выборгского залива, — сумел перерезать дорогу Выборг — Хельсинки.

— Немцы! — кричит наблюдатель в полевой телефон. — Немцы!

Краснов потемнел лицом:

— Немцы? Где ты их видишь?

— С тылу, товарищ сорок семь…

— Да ты что, очумел?

— На ваш КП… Товарищ сорок семь…

— Гранаты! — приказал Краснов.

А что было делать? Конечно, через минуту, когда все разъяснилось, это приказание выглядело комично, но эта минута на командном пункте командира полка была далеко не смешной.

А было вот что: наблюдатель увидел синие гимнастерки и решил: одеты не по-нашему — значит, немцы. А в синие гимнастерки были одеты наши ленинградские добровольцы. Эта была группа рабочих-коммунистов, посланных в армию политбойцами. Забегая вперед, скажу, что это были поразительные по своей твердости, выдержке и стойкости люди. Один из них стал впоследствии комиссаром Семидесятой — рабочий «Красного треугольника» Георгий Журба.

Синие гимнастерки пришли сегодня в Медведь, в штабе никого, кроме дежурного писаря. «Бой идет?» — «Бой? А мы ради того и прибыли». — «Ну, тогда к Краснову, там разберетесь». Люди были немолодые, жарко, переход трудный, несколько человек поотстало, у одного ноги растерты до крови, шел позади всех, ковыляя, винтовку зажал под мышкой, как слесарный инструмент. Краснов — любитель посмеяться, но все это выглядело не смешно: синяя толпа могла быть очень заметна издалека. Времени — в обрез. Полк наступал! Полевые телефоны кричали от края и до края. Краснов, отдав приказ батальону Кобзаря атаковать Сольцы и овладеть ими, на мгновенье оторвался от трубки и кивнул мне:

— Займись-ка ими!

Почти четверть века прошло с тех пор, а мне все так же горячо от стыда, как и в то утро. Полсотни человек должны были — пусть на несколько минут — подчиняться человеку неученому, профану в военном деле. Потом я много раз видел, как самые разные люди, неспециалисты, в силу сложившихся обстоятельств командуют в бою, что-то изобретают, и даже успешно. Но это не успокоило меня и не смирило мою ненависть к дилетантизму, пусть даже героическому: неисчислимы потери наши и на войне и в мирной жизни благодаря этому внутреннему врагу.

Мокрый от стыда, я скомандовал старикам-добровольцам: рассредоточиться! Уложил их в наспех вырытой, неглубокой траншейке. Получилось нечто вроде «круговой обороны». Что меня поразило, так это старательность моей синей армии. Они пришли сюда выполнять. Они — политбойцы — прежде всего бойцы. Они никогда и в будущем не просили скидок на то, что они — полит.

Немцы бежали из Сольцов. Батальон Кобзаря стремительным ударом, поддерживаемый огнем двух артиллерийских полков, выбил немцев и, не задерживаясь, стал их преследовать. В дело втянулся весь полк, потом почти вся дивизия. Июль сорок первого! Полсотни разбитых немецких танков! Десятки разбитых машин, часть из них очень нам пригодилась…

Ах, какое это было счастье видеть драпающих немцев в июле сорок первого! В самые тяжелые дни блокады мы вспоминали, что не испугались немцев на берегах Шелони и почти месяц держали их на дальних подступах к Ленинграду.

Очень немного людей в дивизии знали о планах нашего командования, но все мы переживали в то время необыкновенный душевный подъем. Через два с половиной года, когда прорвали блокаду, я был в Шлиссельбурге и, глядя на счастливые лица людей, вспоминал Сольцы. Я думал о Сольцах, когда в январе сорок четвертого мы взяли Воронью гору. В самые черные дни, когда казалось, смерть обязательно захватит тебя, мы говорили. «Сольцы». И это держало нас. Мы смогли. И это значило — мы сможем.

Немцы так недолго были здесь, они так торопились «нах Остен», что не успели в Сольцах причинить много бед. Михаил Иванович Кузьмин отправил из Сольцов в Новгород несколько тонн продовольствия, несколько цистерн с горючим.

Но следы разбоя были повсюду, красноармейцы с брезгливостью собирали награбленное и брошенное немцами имущество русских людей: то дюжину серебряных ложек, то лисью шубу. Была устроена «выставка» всего этого. Люди приходили, брали свое. А другие узнавали свое, но не брали: очень уж было противно…