Времена и люди. Разговор с другом - [145]

— Да, верно…

Поезд тронулся, мы помахали друг другу, и я вошел в вагон. Было пусто. Я сел в уголок. До Ленинграда далеко, можно и подремать. Но спать не хотелось… Как-то этому солдатику удалось тронуть то, чего мне не удавалось самому. Какой-то он повернул рычажок. Смутно, очень смутно возникали улицы, площади и соборы, все как будто в сумерках, все без подсветки; идет дождь, ларечки, как у нас на масленой, блины, растопленное масло, патока, рахат-лукум, свистульки, воздушные шары — бульвар Сен-Мишель. Узкий, крытый железом подъезд — «Отель де Суэц». Я жил там, пока не кончились деньги, а когда кончились, снял комнату в нескольких шагах от Пантеона. Старинная арка, деревянные ворота на петлях, входишь во двор — куры и огромный черный петух. Двухэтажный флигелек. Коридор, направо и налево комнаты стоимостью в су (эту монету давно съела инфляция, в ней десять сантимов), кровать, табуретка с тазиком, на стене рукомойник и распятие. Дождь прошел, ленивый розовый свет побрызгал по двору, вошла дьявольски старая старуха и спросила, буду ли я брать простыни. Еще су. А свечку?

У меня оставалось ровно на утреннюю булку и вечерний суп, а еще надо добраться до Гар дю Нор: завтра домой. И хотя я был приглашен на прощальный обед к моему другу Роберту Бюрону, и хотя он обещал проводить меня, но мало ли что могло случиться, и я крепко держал деньги на суп и автобус.

Все-таки я дал старухе пять сантимов, и она принесла мне большую желтую свечу, которая бог знает сколько времени горела, но так вся и не прогорела.

Невероятно медленно светало, кричал петух, скрипели ворота, хрустела булка; я поискал старуху, но ее нигде не было, а без нее я не хотел уходить. Наконец рассвело, появилась старуха, и мы попрощались. Я уже открыл ворота, но вдруг она меня остановила:

— Знаете, сколько ему лет?

— Кому?

— Моему петуху, разумеется…

— Не знаю.

— Одиннадцать лет! Вы еще видели в Париже петуха, который столько бы прожил? Когда он подохнет, я сделаю из него чучело, но думаю, что подохну раньше я. Он этого ждет, можете мне поверить!

Немцы в Париже… Дождь, узкий подъезд «Отеля де Суэц» и пьяные фашистские хари — это я еще как-то мог себе представить. И кафе «Тюрк», на углу Сен-Жермен, и девок, которых они лапают… Но немца в этой моей последней комнате!.. И хотя я понимал, что ничего этого там давно уже нет — ни старухи, ни ее приюта за одно су, чуть правее Пантеона, разве что древнюю арку сохранили, но я все время видел перед собой эту дьявольски старую старуху и ее черного петуха. А Пантеон? Что Пантеон? «Я-то был в Пантеоне или не был?» — спрашивал я себя, как будто только на этот вопрос мне и следовало сейчас ответить.

4

Я уехал во Францию в январе 1928 года. Меня провожал мой московский друг Борис Кузнецов. Я чуть не написал «мой старый друг», но тогда нашей дружбе было всего восемь месяцев. Мы познакомились летом двадцать седьмого, в Евпатории, в санатории «Таласса», что по-гречески значит «море», и в первый же день острили по поводу того, что основателем этого санатория был Одиссей. Вообще мы не очень сетовали на судьбу, хотя меня врачи обрекли на костыли (четыре месяца, голубчик, как минимум!), а у моего нового друга открылся остеомиелитный свищ! Когда Кузнецову было шестнадцать лет, его выпороли колчаковцы; то ли донесли, что он комсомолец (Кузнецов был одним из организаторов сибирского комсомола), то ли он пытался сбежать в соседнее село, где находились красные…

Не знаю, сколько классов сельской школы удалось Кузнецову закончить, но он был поразительно начитан. В юные годы ему помогала замечательная библиотека, собранная сельским попом.

Этот поп сыграл самую важную роль при колчаковцах: мальчишку уже решили пустить в расход, но поп отстоял, и вместо расстрела Кузнецова выпороли. Пороли жестоко и повредили ногу.

Когда я встретился с Кузнецовым в «Талассе», он работал в ЦК комсомола. Это был умный, добрый, жизнерадостный и веселый человек, неистово влюбленный в комсомол. Это-то нас и породнило. Как-никак Кузнецову было двадцать четыре, на семь лет старше меня, женат, сыну почти год и, что самое главное и что меня в нем особенно восхищало, — уже имеет прошлое. Я бы тогда полжизни отдал за то, чтобы обменять мой, без рода и племени, костный туберкулез на кузнецовский остеомиелит, заработанный под колчаковскими розгами.

Я тоже мечтал пойти по комсомольской линии, но маячил вуз. Кузнецов каждый день повторял, что вот осенью бросишь костыли, и тогда учиться, но учиться мне не хотелось, хотелось увлекать за собой массы, агитировать против нэпманов, вроде того, как я это делал в школе второй ступени: «Не покупайте булки у купца Мамкина, покупайте булки в кооперации». Как раз под этим моим самодельным плакатом сидел «купец» Мамкин, тихий, скромный человек, жена которого бесподобно пекла калачи, пирожки и булочки, а в кооперацию надо было бегать за три квартала и терять всю большую перемену. Кроме меня, «из принципа» бегали в кооперацию только два моих однокашника — Сеня Чернов и Валя Перл: этими кооперативными булками можно было гвозди забивать. Но у советского человека даже в детстве есть принципы. Тем и отличаемся от Европы.