Времена и люди. Разговор с другом - [135]

— Ты здесь один или с Сергеем Николаевичем? — спросил я.

— Его нет, — сказал Макеев. — Понял? И не будем больше этого касаться.

Не могу передать, как мне стало больно. Тот самый красный командир, под водяным шлангом растиравший свое могучее тело и внимательно слушавший попугая. Петр! И потом он же, в реквизированной буржуйской квартире, уже растерявший сходство с Великим плотником, но еще ладный и еще с тем могучим взглядом, которого, я думаю, и слушали, и любили, и боялись.

— Ну так как, «со свиданьицем»? — спросил Макеев, наливая мне водки. — Или вы, фронтовики, употребляете неразбавленный? Давай решайся, а то мой сейчас отдыхает, привык работать по ночам, так что и я теперь ночной человек…

Я выпил водки, но легче от нее не стало. И потом, я все время прислушивался — казалось, вот раздастся знакомый голос:

— Макеев!

Но в гостинице было тихо. Макеев выпил три стопки, налил четвертую, но пить не стал, только повертел в руках и спросил:

— Ты по-прежнему в Ленинграде?

— Да, конечно…

— Почему «конечно»? Я вот уже сколько лет как в Москве, хотелось как-нибудь к вам на белые ночи, а вот вышла зима.

Мне кажется, ему не столько хотелось поговорить со мной, сколько рассказать о себе. Скачок, который он сделал из квартиры на Крюковом канале до этой райволовской гостиницы, был действительно большим. Сергей Николаевич тогда все-таки настоял на своем, и Макеев не только поступил в академию, но и закончил с отличием. После академии Макеев к Сергею Николаевичу не вернулся. Он уехал в Заволжье, там женился, и брак тоже оказался замечательно удачным. Он мне показал фотографию жены с сыном на руках. А рядом стоял старый военный с ромбами в петлицах. — Ну как, хороша?

— Очень, — ответил я искренне. — А это кто, с ромбами?

— Тесть…

Действительно, Макееву повезло с женитьбой. Тесть получил весьма значительную должность в наркомате и взял Макеева к себе. На том Заволжье и кончилось. И живут они в Москве все вместе.

— Понимаешь, старик давно овдовел, и он просто развалится без моей Татьяны. Он любит ее безумно, ведь она единственная дочь. Понимаешь?

— Понимаю, понимаю, — сказал я, быть может, слишком поспешно.

Макеев взглянул на меня, патом нацелился на рюмку, но снова только повертел в руках.

— Я знаю, что у тебя в башке: тесть, адъютант, тепленькое местечко. Извини меня, но поле боя и все такое — это писательские глупости. Все это отменено. Думать надо, думать, думать и думать. А думать — это у меня есть. И я зарабатываю харчи не своим знаменитым тестем, а вот этим самым местом, — и он выразительно постучал себя по лбу. — А тесть… он, что ж… А все остальное — романы с иллюстрациями. Тридцать две вариации Бетховена.

— При чем тут тридцать две вариации? — спросил я, чувствуя себя задетым. Было неприятно, что он с таким вызовом вспоминает наше детство.

— Да к слову. К вопросу об излишней чувствительности и как с ней бороться. А об этих вариациях я вспомнил не для того, чтобы тебя обидеть. Я помню твою маму в Детском Селе. Ведь они были приятельницами… А, да что говорить! Все это пора забыть, а забыть трудно, веришь ли, по ночам снится, я ведь издали увидел какой-то сверток на суку, издали он мне небольшим показался… Ну, ладно, все, довольно об этом. Ты не ешь и не пьешь, давай, давай. Ну, чтоб не последнюю.

Мы чокнулись, выпили; не знаю, как Макеев, но я пил без всякого удовольствия… И уже жалел, что пришел сюда; давно стемнело, и теперь в потемках вряд ли удастся голоснуть; и тогда на почту: оттуда легче всего уехать.

— Ты куда? — спросил Макеев. — Нет, уж нет, я сказал утром, значит, утром, да и команда уже дана. Да мы так с тобой ни о чем и не поговорили. И я ничего о тебе не узнал. Как ты оказался в такой каше? Это с твоей-то ногой? Это что же, для впечатлений? Как Байрон? Ну, давай еще по одной, не бойся, я от этого не пьянею. Как-то не действует. Я бы и рад напиться, да ничего не выходит. Здоров, как бык; кто его знает, кто был мой родитель, может быть чемпион в тяжелом весе, выступал под золотой маской в городе Таганроге, а? Я как-то раньше об этом не задумывался. Даже гордился прочерком в анкете. Подбросили в Воспитательный дом, так сказать, целиком и полностью обязан… А теперь задумываюсь. Может быть, и профессор тяжелой и легкой атлетики, а может быть, дворник у купца Сосипатра Сидорова, помнишь, на углу Большого и Гребецкой?

— Помню, конечно. Мама там брала ситчики. В детстве я думал — это одно имя: Сосипатрасидоров.

— Сосипатрасидоров! — Макеев захохотал. — Поди, здорово было жаль отдавать попугая?

— Попугая?.. Да я в то время для тебя жизни бы не пожалел!

— Я пью, а ты пьянеешь! — сказал Макеев. — Жизни! А впрочем, Анастасия Ивановна тоже ведь жизни своей не пожалела. И тридцать две вариации тоже были для нас. Могла бы и твоя мама… вместо Анастасии Ивановны. Нет, милый мой, ты, конечно, не Байрон, но ты не подкидыш, и ты можешь ручаться, что твой отец ни у кого не служил в холуях. «Жизни бы для тебя не пожалел»! Каково? Нет, но почему? Что такого во мне тебе показалось? Ты был мальчик, а я уже через все прошел. Я в тринадцать лет мог человека убить. Без всяких шуток! Попадись мне… ну, скажем, мой Старший наставник из Воспитательного…