Времена и люди. Разговор с другом - [124]

Узнал я и о том, что уже есть решение высокого начальства: никаких «отрядов», будет сформирована нормальная дивизия, завтра ожидается артиллерийский полк, ну и остальные положенные подразделения придут до Нового года.

— Презрение к смерти не есть презрение к снарядам, — сказал Абатуров, колко засмеявшись, и я подумал о том, как хорошо, что он ничего не знает о моем «боевом крещении».

Так началась моя жизнь на войне. Первые впечатления всегда много значат, а на войне — в особенности. Мало сказать, что эти впечатления были пестрыми, они были двойственными.

Все дни я проводил в стрелковой роте, или в артиллерийском дивизионе, или у саперов. О ком я писал? Старший сержант Замчалов — артмастер, замечательный знаток материальной части орудий, командир батальона Викторов, красноармеец Аничков и его командир — начальник разведки дивизиона лейтенант Козыренко. Один разведчик после долгого наблюдения установил амбразуру противника, прикрытую белой материей, другой открыл у противника искусственный лес: «лес в лесу», укрывавший дзот. Чем умнее командир, тем более он дорожит такими «мелочами». Да и мелочи ли это, в самом деле? Не буду сейчас говорить о качестве того материала, который я ежедневно давал в газету, сейчас я понимаю, что писал очень плохо, но я горжусь тем, что хоть в самой малой степени содействовал пропаганде военных знаний, показывая такого человека на войне, который уже понял, что́ значит быть грамотным военным. Так я жил с утра и до вечера. А вечером за мной приходил вестовой:

— Товарищ писатель, товарищ комбриг ожидает.

Большой стол под керосиновой лампой, общая тетрадь, трещат дрова в печурке…

— Я остановил свой разъезд на развилке дорог. Кони у нас были добрые. Эх, и добрые ж были кони. Записали?

— Записал…

— Да, добрые были кони, — повторяет он и сердито косится на меня: так ли я записал? Наверное, не так. Что я понимаю в коннице, могу ли я передать аромат знойной степи, ее запах, запахи пота, кожи и па́дали, над которой уже кружат большие черные птицы?

Я все же выкраивал минуту и спрашивал командира дивизии о том, что меня волновало: предстояло тяжелое сражение, по сведениям нашего инженера, каждый вражеский дот имеет три каземата. Стальные плиты в сорок сантиметров толщиной. Из казематов железобетонные ходы сообщения ведут в подземные убежища. Вентиляционные установки, подземная высоковольтная сеть. В двухстах метрах дот-капонир с пулеметами и противотанковыми пушками. Сложная система минных полей…

— Я вам уже могу сказать фамилию красноармейца, которому я приказал на этом доте красный стяг водрузить, — добродушно засмеялся комбриг.

Так прошло недели две. Я обжился, и писать стал более уверенно, и домом обзавелся: землянки у нас стали делать по всем правилам, в пять накатов, с нарами, кормили отлично. Научился преодолевать страх во время артиллерийских налетов противника. (Бесстрашие я испытал только один раз, в первый вечер, на холме, который теперь, вместе со всеми, называл «высоткой 23.3».) Научился падать, ползать, дружить со штабными «машинистами» и диктовать им «молнии» для газеты. Но вечерами:

— Товарищ писатель, товарищ комбриг…

Как-то я не выдержал и обо всем рассказал Абатурову, с которым ближе всех сошелся. Он, как всегда, внимательно выслушал меня.

— Наш комбриг человек заслуженный, — сказал Абатуров, по-особенному внимательно взглянув на меня, — замечательная биография.

— Кто же спорит! — сказал я и стал спорить с Абатуровым и доказывать, что наш комбриг весь в плену прошлого, что он и сейчас мечтает всего больше о верном коне, а современная война…

— Может быть, может быть, — сказал Абатуров. Лицо его было печально. — Но разве вы никогда не замечали, как красноармейцы любят его? И не только наши пульбатовцы, которых он «гвардией» именует. Люди чувствуют в нем своего человека, такого же трудового, как и они. Он человек «из семьи трудовой». Юмор у него несколько грубоватый, но смеется он легко и заразительно. Мне кажется, на войне без этого нельзя. Чтобы воевать, чтобы побеждать, надо проникнуть в душу солдата.

Абатуров говорил с воодушевлением, видно было, что тема разговора ему близка, что обо всем этом он сам не раз думал. Но лицо его по-прежнему оставалось печальным.

Вскоре после этого разговора визиты мои в землянку комбрига прекратились. Возможно, что сам комбриг — чем дальше, тем больше — был стеснен во времени. Возможно, мне помог Абатуров. Мои отношения с этим человеком становились все более близкими, я полюбил его и многое ему доверял. (Пять лет спустя я назвал его именем героя своей повести.) Как бы то ни было, но моя двойственная жизнь кончилась, и я стал «обрастать» новыми знакомствами. Но теперь, не видя комбрига, я стал больше думать о нем. Часто я ловил себя на том, что мне не хватает его близости, его великолепной уверенности в нашем превосходстве над противником, его презрительной усмешки, когда речь заходила о смерти. Я стал искать встреч с ним, но не в его землянке, а в полках и батальонах, дивизионах и батареях… Он всегда появлялся неожиданно, любил привычное замешательство местного начальства, короткие рапорты на морозе, потом следовало крепкое рукопожатие и вопросы, к которым я теперь внимательно прислушивался. Поразительно знал он красноармейский быт и был непримирим к самым мелким упущениям. Особенно доставалось старшинам. Это факт, что нигде я не видел таких розовощеких крепышей, как у нас, — людей, что называется, «выгуливали». Баня в любых условиях, гимнастика, невзирая ни на какой мороз. Если красноармеец долго не получал писем — комбриг винил в этом командира взвода: «Почему не докладываете? Почему сами не написали семье, не узнали, в чем дело?» Люди угадывали в нем большую волю, угадывали и мужество. Что он кокетничал своей перевязанной рукой, это так (ранение он получил на второй день войны), но главное было в том, что это кокетство ему прощали. Другому бы не простили, а ему прощали. Когда одна наша батарея подверглась серьезному артиллерийскому налету, сам комбриг заменил убитого командира орудия и так лихо держался под огнем, что воодушевил не только свой расчет, но и всех батарейцев.