И в то утро он застал их в тени у будки: опять о чем-то спорят. Дед Драган вскочил, уступая ему место.
— Садись, Тишо, и рассуди, прав я или не прав.
Старик произнес целую речь о совести и о воровстве, о том, что тащит человек из общего хозяйства — и глазом не моргнет, а остановят — мямлит, что не осознал до конца, думал, что раз все общее, то, значит, и его; о том, что у нынешних нет страха перед законом — ни перед божьим, ни перед людским, а раскаянию их грош цена, как молитве неверующего.
— Украдет человек, так обсуждать начинают, воспитывать. А здесь строгость нужна, — повысил голос дед Драган, — строгость, только строгость. Посягнула рука на общее добро — хрясь! отруби ее. Еще в святом писании учили: соблазняет тебя рука твоя или нога твоя, отсеки их и брось от себя подальше, чтобы чистым остаться. Вот как! А теперешние — агитация! Да слыхано ли было такое раньше? Я понимаю — демократия. Очень хорошо. Да на одной голой агитации демократию не построишь. Требуется и еще кое-что. Точно говорю.
На шоссе перед будкой остановилась бежевая «Волга», из которой высунулась голова с рыжей, как огонь, шевелюрой.
— Где председателя найти?
— В правлении, — ответил дед Драган и снова повернулся к сидящим на скамейке. — Так вот, говорили мы однажды с моим квартирантом, с Тодором…
— Драган, погоди минутку, — прервал его бай Тишо, — этот на «Волге», не Пенков ли, начальник Дорстроя?
— Он самый…
— Тогда без меня уж договорите, а я пойду. Мне с этим Пенковым повидаться надо.
Но пока он дошел до правления, там уже не было ни бежевой «Волги», ни их джипа.
Что делать? Ждать здесь? А если на обратном пути поедет через Ситницево? Откладывать разговор с Пенковым нельзя, тем более что сам к ним заявился. Он вытер пот со лба и заспешил к Моравке. В его-то годы! С его-то сердцем! Когда он поднялся на плато, где старая дорога кончалась, и увидел бежевую «Волгу» у строительных машин, первым желанием было сесть и перевести дух.
— А вот и бай Тишо, — улыбнулся издали один из механизаторов. — Уж два дня тебя не видать. — И, повернувшись к начальнику, пояснил: — Бай Тишо у нас вроде ОТК.
Молодежь разошлась по машинам, а они присели на зазеленевшую обочину. Выслушав, Пенков тряхнул рыжими кудрями:
— Исключено. Я здесь только исполнитель. Хозяин — Сивриев.
— Но машины, специалисты — твои.
— Платят — работаем.
— А о людях у тебя душа не болит? Ведь кусок хлеба у них вырываешь.
— Это уже не моя забота.
— Да… А на тебя вся надежда была. Бежал сюда, чуть не задохнулся, думал, только бы сил хватило, не может человек не понять.
— Жаль мне тебя, бай Тишо, но помочь не могу. Хозяйство деньги перевело, документация готова, сам видишь — работаем.
— Значит, зря бежал.
— Зря, но…
— Что «но»? Да не молчи же!
Через полчаса они начали понимать друг друга, и Пенков поднялся:
— Мне пора. Подвезти?
— Езжай! Мне спешить некуда. Только не забудь, о чем говорили. Не бери грех на душу.
— Если сельсовет заплатит, мы деньги хозяйству сразу вернем. Обещаю. Ну, будь жив-здоров!
Он подождал, пока «Волга» скрылась за холмом, и пошел назад, в Югне. Тропка бежала вниз, вниз, и он невольно тоже заспешил. Ангел, шофер, говорил о таких дорогах: нужен не мотор, а крепкие тормоза. Тормоза… Вот уж кому нужны крепкие тормоза, так Сивриеву. Дай человеку большие деньги — голова кру́гом. А такой, как Тодор Сивриев, начинает бросаться ими направо-налево. И тогда нужны тормоза. Иначе может стать не радетелем народа, а вором. Одной рукой раздаешь, а другой воруешь. Пусть не для себя лично, но воруешь. Однако простому человеку схватить такого за руку трудно. Легко говорить деду Драгану…
Слева и справа от дороги глядели на него чемерица, примула, десятки других цветов и травок. Одни расцвели, другие только набирали бутоны, а среди зазеленевшего боярышника то тут, то там неожиданно сверкала чистейшей белизной стройная, высокая слива. А все это вместе — весна. Весна же, сколько он себя помнит, всегда волновала его — зелень и молодость околдовывали. Вот и сейчас весна, но веет от всей ее картины грустью. Почему? Как будто бы все в порядке. Вот даже Пенкова сумел уговорить. Но неспокойно ему, не может всей душой отдаться радости, которая прежде охватывала его всего целиком, до самозабвения. Или все из-за неуверенности и неясного страха, которые стискивают его сердце последний год?
Только ступил на новый мост, навстречу один из моравчанских переселенцев.
— Бай Тишо… Здравствуй. Сверху идешь?
— Можно сказать, оттуда.
— Слышал, по горам ходил, избу искал?
— Было такое.
— Так я тебе скажу: моя как раз то, что ты ищешь. В стороне ото всех. Сам себе хозяин. В саду груши, яблоки… Прямо у дома речонка бормочет. Не сказать, чтоб большая, узенькая, меленькая, а не пересыхает. И зимой и летом бормочет, бормочет. Отдаю все тебе. Ничего и везти туда не потребуется. Иди и живи. Тебе там понравится, голову на отсечение даю. А место — лучше нету во всех здешних горах. Сама изба что горлинка: прилетела напиться — да и села на бережок. Бери!
— Коли там рай земной, ты-то зачем здесь? Почему убежал оттуда?
— Из-за детей, из-за детей только. Пристали: Югне да Югне. Городской жизни захотелось. Не хотят в горах жить. А я как без них? Кровь тянет: где дети, там и отцы-матери. Э, — уже иным тоном продолжал крестьянин, — и по-другому решают: дети по городам, а старые в горах кукуют, за добро свое держатся.
