Врата в рай - [13]

Я ненавидел повязку на глазах. И ничего не мог с собой сделать. Я попытался потереться лицом о предплечье, чтобы стащить ее. Бесполезно.

И мне пришлось заставить себя успокоиться. Тут, наверное, уже в сотый раз, у меня в голове пронеслась мысль, что Мартин, возможно, был прав и я совершил ужасную ошибку.

Подготовка в доме Мартина в Сан-Франциско — просто ничто по сравнению с этим. Как и непродолжительные вылазки за город, достаточно жуткие, но все же не до такой степени.

Но неожиданно с каким-то непередаваемо сильным, даже сладостным чувством облегчения я мысленно произнес: «Слишком поздно, Эллиот. Ты не можешь сказать: "Хватит, ребята! Пошли съедим по бифштексу и пропустим но кружке пива"». Я понял, что все кончено, так как все уже началось. И это прекрасно. Как и предупреждал Мартин, здесь не шутят.

И тут я впервые с радостью осознал, что да, я действительно уже в игре. Я совершил непоправимое насилие над собственной жизнью, и это чувство кружило мне голову.

Доносившиеся до меня звуки, без сомнения, свидетельствовали о том, что комната заполняется новыми рабами. Я слышал шлепанье их босых ног и стук каблуков Хэндлеров. Я слышал стоны то тут, то там, скрип цепей, звяканье металлического кольца, соскользнувшего с крюка. Кожаные наручники крепко стягивали мне запястья.

Отовсюду раздавались слабые вздохи и стоны. Стонали мужчины и женщины. Мне даже показалось, что эти звуки прорываются сквозь кляп во рту.

Я был уверен, что совсем близко от меня кто-то — явно мужчина — пытается сбросить оковы, а еще кто-то грубым голосом, называя несчастного по имени, приказывает ему успокоиться и «вести себя хорошо». Уговаривает с интонациями типа «мне лучше знать». Затем щелканье бича — и протяжный стон. Потом я услышал звуки, сопровождающие настоящую экзекуцию, — такие острые, что я словно чувствовал чужие пальцы на своей коже. Меня сотрясала дрожь. Как ужасно, когда тебя вот так наказывают за плохое поведение. Совсем другое дело, когда унижают ради удовольствия другого человека, когда ты побеждаешь непривычную боль. Нет, здесь, в трюме яхты, наказание означало, что ты не выдержал экзамены, что ты плохой раб.

Порка, казалось, длилась целую вечность. Потом щелканье хлыста все ближе и ближе. Чьи-то стоны, сердитое ворчание. Я прямо-таки физически ощущал вокруг себя какое-то движение. И вот хлыст полоснул меня по бедрам, затем — по ягодицам, но я даже не вздрогнул и не издал ни звука.

Шли часы.

Руки и ноги нестерпимо болели. Я даже впал в легкое забытье, но, очнувшись, снова ощутил свою наготу и желание, тугим узлом свернувшееся внизу живота.

Так, снова придя в себя, я понял, что весь извиваюсь, пытаясь прикоснуться к другому телу — настолько острым был приступ желания, а затем — удар широким ремнем.

«Стой спокойно, Эллиот», — услышал я чей-то голос и ужасно смутился, поняв, что это тот самый молодой блондин с красивой улыбкой.

Потом я почувствовал прикосновение его большой прохладной ладони к своему телу, к тому месту, которое он только что ударил.

— Осталось всего шесть часов. Ты должен быть в самой лучшей форме, — сказал он, прижав палец к моим губам, как будто я осмелился заговорить.

Меня прошиб холодный пот. Не знаю, стоял ли он рядом или уже ушел. Конечно, было крайне неприятно понимать, что я не в лучшей форме, и все же я испытал неожиданно острое ощущение: сладостный спазм боли и одновременно наслаждения внизу живота.

Проснувшись в очередной раз, я догадался, что уже глубокая ночь. Мне подсказали это какие-то внутренние часы и мертвая тишина на судне, хотя даже не берусь сказать, слышал ли я раньше какие-то звуки на борту.

Просто сейчас стало тише. И все.

Непрошеные воспоминания о доме, тот последний уик-энд с отцом в Сономе, отблески огня в камине и отец за разделяющим нас зеленым сукном бильярдного стола, готовый объявить свой удар. Последний в этом сезоне дождь, омывающий окна с видом на оливково-зеленые холмы, и неожиданная вспышка протеста в моей душе, к сожалению, замешанного на злости.

«Думаешь, ты такой хитроумный, думаешь, можешь все предвидеть, понять малейшие движения души, проанализировать, оценить и предсказать ход развития каждой "фазы" еще до ее начала, подсовывая мне пособия по мастурбации, а еще журналы "Пентхаус" и "Плейбой", когда мне стукнуло четырнадцать, и парочку двухсотдолларовых девочек по вызову в Лас-Вегасе, когда мне исполнилось шестнадцать, — надо же, не одну, а целых, черт побери, двух девочек по вызову! А потом тот бордель, тот роскошный бордель в Танжере, полный черноглазых, улыбчивых маленьких мальчиков. Изощренная трепотня о полезности всего этого и о вредоносности взглядов моей матери, болтовня о том, что сначала было слово и слово это "плоть", рассуждения о поэзии широты взглядов. Ну вот, теперь мне надо тебе кое-что сказать — и это кое-что будет для тебя как серпом по яйцам, папочка. А знаешь ли ты, чего твой сын действительно хочет?»

«Ты, наверное, шутишь. Ты не можешь отправиться в такое место на два года!»

Когда я последний раз звонил ему, он заявил: «Ты не сделаешь этого. Я требую, чтобы ты сказал мне, кто эти люди. Я еду в Беркли прямо сейчас!»