Врата скорби. Дикий Восток - [40]

Потом было еще три года — относительного спокойствия. Да потянуло Велехова к родным куреням, к Дону, благо и курень от отца осталось, хозяйство — не продавать же. Вот и вернулся к родному Дону казак старины Вешенская Григорий Дмитриевич Велехов, по кличке «Араб» привел жену-арабку да пацаненка. Подновили курень, стали на хозяйство. Хозяйствовали — как Бог даст. А Бог давал. Одиннадцать лет на Востоке приучили Велехова к тому, что рассчитывать можно и нужно только на себя и помощи ждать от кого то — тоже не следует. Так он и хозяйствовал — трактор выкупил одним из первых, почти выкупил сто собственных гектаров земли, да обрабатывал сотню гектаров других казаков — за долю в урожае…

Казаки на Дону встают рано. Пять часов минуло — а в добротном курене Велеховых у самого взгорка, уже загорелся свет. Первой проснулась жена хорунжего, арабка со столь сложным и непривычным для казацкого слуха именем, что все звали ее просто Лена, Елена. Сколько разговоров попервой было — бабы есть бабы, их хлебом не корми, дай погутарить на прогоне да косточки перемыть. Но потом, работящая и приветливая арабка прижилась в хуторе, бабы погутарили — погутарили да и забыли, благо тем для разговора всегда найдется и без этого.

С утра дел полно — коров передоить, да в стадо выпустить, мужу на стол собрать, птицу покормить да на двор выпустить. Тяжела женская доля, недаром бытует горькая поговорка — «коли все девки такие красивые — откуда же бабы то такие страшные берутся». Но Лену не брало ничего — ни годы, ни тяжелая работа в большом, многоскотинном хозяйстве. Обычно, в таких куренях по две-три бабы хозяйство ведут. А она и одна справлялась и оставалась такой же, как и три года назад, когда в хутор пришла — гибкой как тростинка, неожиданно сильной, с густой, до пояса гривой иссиня-черных волос, которые она не прятала под косынку, с белоснежным просверком улыбки…

Проснулся в шесть и Григорий — надо было собираться пахать. На улице играл рожок пастуха, собирающего скот с куреней — только неделю как выпустили с зимнего стойла, седые космы тумана прятались по закоулкам, чувствуя скорую смерть в первых лучах по-летнему жаркого солнца. День и впрямь обещал быть жарким, как раз к пахоте…

Проснувшись, Григорий одним прыжком спрыгнул с печи, поймал жену, на миг прижал к себе. Достается бабе — и впрямь такое хозяйство не по ней одной. Но, ни слова против за все время жизни с ней он не слышал. Оно и неудивительно — у арабов женщина, сказавшая хоть слово против законного мужа, может быть изгнана из дома, а то и забита камнями. Женщина — не человек. До сих пор Григорий помнил страшную, леденящую душу историю, как дуру-девку, нагулявшую брюхо от стоявшего недалеко на заставе казака, родной отец отправил к колонне со связкой гранат в руках. И ведь пошла! Пошла, ни слова не сказав! Вот так вот — на Востоке. Здесь он это не рассказывал никому — незачем было местным знать это. Все равно — не поймут ничего…

Пожрал, чего на столе было. Казацкая похлебка в это время — с картошкой и мясом соленым, солониной. Холодец вчерашний доел. Иногда рыбка на столе бывала, рыбы в Дону всегда водилась, во всех станицах казаки рыбалили — но сегодня рыбы не было. Раньше к этому времени в куренях последнее подъедали, холодильников то не было, а подвал холодный — сбережет ли? Солонину делали, разносолы закатывали. Осенью муку мололи на мельнице. Сейчас то проще — электричество кинули — вон столбы по степи стоят. К Екатеринодару едешь — элеваторы у Дона, ажник небо закрывают. Железных дорог понастроили, паровозы ревут. Гутарят, что до самой Вешенской скоро дорогу тянуть будут, чтобы значит, можно было прямо от дома на паровозе ездить, куда тебе надо[56].

Когда на пороге куреня робко засерел рассвет, Григорий вышел на баз, по-хозяйски оглянулся. Скотина конечно на его базу была, как без скотины — но кое-кого не было. Не было лошади, а вместо нее гордо красовался своими красными стальными боками почти новенький Алиссон-Чамберс 38. То есть тридцать восемь лошадей, не одна целая упряжка, считай почти тринадцать! Вот до чего казаки дожились — раньше коли есть тройка лошадей — богатый курень, если десяток — к дочери со всего Дона свататься будут. Ну а если сотня…

А тут — тридцать восемь. Правда, норовистые коньки те, вчера почитай до ночи с проклятым магнето провозился. А ну как откажет — за ремонтом почитай в самый Екатеринодар посыпай, там то дадут рахунку[57]. А времени сколько займет?! А то, что самая пахота, а ему не то, что себе — и людям надо вспахать. Нонче день известно — год кормит…

Подойдя к трактору[58], Григорий погладил облицовку капота — совсем как норовистого коня успокаивал. Где-то на дворе шумно нахлопал крыльями, закричал петух, ему отозвались, закулдыкали рано слетающие с насеста куры. Петухов у Григория в хозяйстве было два — молодой и старый. Старый пока был сильнее.

— Ну, что… — сказал казак скорее сам себе — кубыть и ехать пора.

Трактор заводился рывком длинного, измочаленного троса, а перед этим надо было накачать в цилиндры топлива, и еще не факт что заведется с первого рывка. Пускай и лето почти — а все равно трактор штука норовистая. Как зимой хворост с порубок вывозил — так совсем не заводился. Пока завел, раз пятьдесят дернул, не то, что замерзнул — пар валил, кубыть сам на себе воз этого хвороста на себе до куреней и дотащил. А сейчас заведется, раз-два и заведется, если магнето опять дурить не начнет.