Врата - [171]

— Ты хочешь рассказать мне, что такое этот момент X, дорогая?

— Заткнись, Том! Слушай! До момента X вся вселенная представляла собой крошечный шар, диаметром порядка нескольких километров, сверхплотный, сверхгорячий, настолько сжатый, что у него не было никакой внутренней структуры. Потом он взорвался. Начал расширяться — до самого момента X, и эта часть в общем ясна. Ты слушаешь меня, Том?

— Да, дорогая. Это обычная космология, верно?

Пауза. «Ты только слушай, — сказала наконец Генриетта. — После момента X вселенная продолжала расширяться. По мере ее расширения небольшие комки „материи“ начали конденсироваться. Вначале появились элементарные частицы, адроны и пионы, электроны и протоны, нейтроны и кварки. Потом „подлинная“ материя. Настоящие атомы водорода, потом даже атомы гелия. Расширение объема газа начало замедляться. В огромных облаках началась турбуленция. Гравитация стала собирать эти облака в груды. Они сокращались, и повышенная температура сжатия запустила ядерные реакции. Облака раскалились. Рождались первые звезды. Остальное, — закончила она, — мы можем видеть и сегодня».

Программа подхватила намек. «Понимаю, Генриетта, да. О каком промежутке времени мы говорим?»

— Хороший вопрос, — ответила она, но в голосе ее не слышалось удовольствия. — От начала Большого Взрыва до момента X три секунды. От момента X до настоящего времени примерно восемнадцать миллиардов лет. И мы уже здесь.

Программа не рассчитана на восприятие сарказма, но он ощущался даже в плоском металлическом голосе. Программа постаралась, как могла: «Спасибо, дорогая, — сказала она, — а теперь расскажи мне об этом особом моменте X».

— Сию минуту, мой дорогой Томазино, — ласково ответила она, — только ты совсем не мой дорогой Томазино. Этот тупоголовый не понял бы ни одного моего слова, а мне не нравится, когда меня дурачат.

И как ни старалась дальше программа, как ни пытался Робин Броудхед, сбросивший маску, обратиться к ней непосредственно, Генриетта больше ничего не сказала. «К дьяволу! — сказал наконец Броудхед. — У нас хватает тревог на следующие несколько часов. Для этого не нужно возвращаться на восемнадцать миллиардов лет».

Он нажал кнопку на боку процессора и подхватил то, что выпало из него: толстую мягкую ленту, на которой было записано все сказанное Генриеттой. Помахал ею. «Вот за этим я и прилетел, — сказал он с улыбкой. — А теперь, Пол, попробуем решить вашу маленькую проблему — а потом отправимся домой и будем тратить свои миллионы!»

В глубоком беспокойном сне Древнейшего не было снов, но были беспокойства.

Раздражения поступали все быстрее и быстрее, становились все более и более настойчивыми. С того момента, как появились, к его ужасу, первые старатели и до последней их записи, прошло всего одно мгновение — несколько лет. А с поимки чужаков и мальчишки — всего одно сердцебиение; а до того момента, как его разбудили и сообщили, что самка сбежала, вообще ничего! Он не успел даже разъединить эффекторы и сенсоры: и опять он не знает покоя. Дети в панике, они ссорятся друг с другом. Но не только их шум беспокоит его.

Шум не может разбудить Древнейшего: только физическое нападение или прямое обращение. Самое раздражающее в этом шуме, что он обращен не к нему, хотя отчасти и к нему. Происходил спор; несколько испуганных голосов требовали, чтобы его немедленно разбудили, несколько еще более испуганных умоляли не делать этого.

А это неправильно. Полмиллиона лет Древнейший обучал своих детей манерам. Если в нем есть необходимость, к нему нужно обратиться. Его нельзя будить по пустякам, нельзя будить случайно. Особенно сейчас. Особенно когда каждое пробуждение создает дополнительное напряжение для его древнего тела, и он уже видит время, когда совсем не сможет проснуться.

Раздражающий гам не прекращался.

Древнейший призвал свои внешние сенсоры и посмотрел на детей. Почему их здесь так мало? Почему половина лежит на полу, очевидно, спит?

Он с трудом активировал коммуникационную систему и заговорил; «Что случилось?»

Когда они, дрожа, начали отвечать и он понял, что они говорят, сразу вспыхнуло множество разноцветных полос. Самка не поймана. Младшая самка и мальчик тоже сбежали. Больше двадцать детей найдены в глубоком сне, а десятки других, отправившиеся на поиски, не вернулись.

Происходит что-то ужасающе неправильное.

Даже в самом конце своей полезной жизни Древнейший оставался превосходной машиной. В его распоряжении были редко используемые ресурсы, силы, которые он не призывал сотни тысяч лет. Он приподнялся, возвышаясь над детьми, и углубился в свои древнейшие воспоминания, в поисках знания и руководства. На передней плите, между выступающими визуальными рецепторами, две полированные голубые кнопки начали глухо гудеть, а над его корпусом мелкая тарелка засветилась слабым фиолетовым светом. Тысячи лет Древнейший не использовал свои наиболее карательные эффекторы, но по мере поступления информации он начал осознавать, что время для этого настало. Он просмотрел все записанные личности, даже Генриетта была открыта перед ним. Он узнал, о чем спрашивали те, кто вмешивается в его дела, и что она им ответила. Он понял (а Генриетта не поняла) значение оружия, которым размахивал Робин Броудхед: в его глубочайших воспоминаниях, воспоминаниях того периода, когда он еще состоял из плоти и крови, было такое — об оружии, которое погружало его собственных предков в сон. Очевидно, это такое же.