Врата Лилит (Проклятие Художника) - [39]

— Мам, Светика заберешь, ага? Я буду поздно! Если не приду ночью, не беспокойся, хорошо?

— Это… куда ж… — опять всплеснула руками мама, которые все были перепачканы в белой муке.

— Мам, ну что ты опять начинаешь! Работа у меня такая…

— А я думала, у тебя свидание…

— Ну и свидание тоже, мам… Все вместе… Просто и то, и это… В общем, совпало так… Ты не беспокойся, мамочка, все будет хорошо! — и Снежана ещё раз крепко обняла и поцеловала маму.

Но когда она уже взялась за дверную ручку…

— Доча, доченька, подожди! На, одень, одень-одень, мне спокойнее так будет… — дрожащие руки матери держали в руках блестящий серебряный крестик на серебряной же цепочке.

— Мам, ну что ты! — отмахиваясь, воскликнула Снежана. — Я же не верю во все это! Зачем?

— Одень-одень, доченька, ради меня, золотко, заинька моя! Сегодня не веришь, завтра — кто знает как оно? Ты же крещенная у меня, одень…

Снежана послушно склонила голову и позволила матери одеть крестик себе на шею. Холодный металл приятно щекотнул кожу на шее и на груди и Снежана вдруг почувствовала, что тревога и страх, все это время гнездившиеся у неё на сердце, куда-то рассеялись, и ей стало как-то легко и хорошо, так что она улыбнулась.

— Ну, все, мам, пока, теперь уже точно, пока-пока! — и Снежана как бабочка выпорхнула на лестничную площадку, а мама быстро перекрестила свою дочь, что-то шепча себе под нос.

Старенький ярко-красный «опель» быстро вынес Снежану на федеральную трассу — слава Богу, не из центра выбираться — жила-то она на окраине — и она понеслась на большой скорости в сторону Марьино — старинного имения князей Барятинских, жемчужины культурного наследия края, в котором по какой-то странной прихоти судьбы располагалась резиденция Никитского. Радио передавало какую-то ритмичную музыку, потом — веселый треп двух диджеев, солнце грело по-летнему жарко, на небе — ни тучки, ветер от большой скорости развевал золотистые волосы Снежаны, а на трассе — почти никого. Благодать! И Снежана замурлыкала себе под нос лившуюся из радиоприемника песню, ритмично пощелкивая длинными ноготками по баранке руля…

Ганин проснулся почти в полдень. Настроение у него было — сквернее некуда. Голова болела, все мышцы и кости ломило, как будто по нему всю ночь прыгал добрый десяток чертенят. Он привстал на кровати и, взявшись за голову, с трудом соображал, что же с ним вчера происходило. Мысли и образы бегали в его голове, как стекляшки калейдоскопа, и никак не могли уложиться в какую-то стройную картину… Снежана, выставка, камеры, потом яхта, потом какие-то сумасшедшие приключения со всякого рода канатными дорогами, ресторанами, вертолетами…, потом лавочка, прощание… Да, а что было потом, ахххх? ПОРТРЕТ! Проклятье! Портрет заговорил! Вчера! Да, вчера, заговорил! И плакал, и угрожал… Черт! А потом все это… Кольцо, храм, свеча, луна… «Боже, ну это просто какой-то кошмарный, нелепый, страшный сон — и всё! — подумал, цепляясь как утопающий за соломинку, Ганин. — И доказательство тому, что я лежу на кровати, а не на полу — там, где я должен был вчера упасть!».

С этой мыслью Ганин вскочил с постели и принялся искать очки, даже под кровать залез, но только там сообразил, что очки у него итак на носу. А когда он вылез, наконец, из-под кровати, встал, то его взгляд тут же упал на этот проклятый портрет! Девушка на нем по-прежнему радостно улыбалась, держала в беленьких тоненьких ручках лукошко с цветами, а над её золотоволосой головкой в соломенной шляпке с алыми ленточками светило ярко-желтое солнышко. Вот только глаза… Да… Глаза приобрели какое-то новое выражение…

Ганин подошел к портрету поближе и увидел, что в глазах девушки играют ярко-красные искорки, а улыбка чем-то напоминала хищный оскал — белоснежные зубки чуть-чуть сильнее выпячиваются из-под чувственных кроваво-красных губ, чем обычно, и от этого Ганину стало не по себе. Он поспешно отвернулся и отправился в противоположную сторону комнаты, к большому, сделанному из цельного дуба, платяному шкафу. Насколько помнил Ганин, он упал у портрета, ещё не успев раздеться, но сейчас на нем одежды не было…

В шкафу, как ни странно, оказался только один комплект одежды — белоснежные летние брюки, рубашка с коротким рукавом, длинноносые белые летние туфли и широкополая соломенная шляпа. «И что мне, получается, — подумал Ганин, — в гольф идти играть предлагают, что ли?» Пока он одевался, его взгляд привычно скользил по стенам, увешанным старинными картинами, в основном, портретами, прекрасных дам в париках, декольтированных платьях и в перчатках, и важных кавалеров в париках и при шпагах, хотя были там и несколько великолепных пейзажей. Застегивая пуговицы на рубашке, Ганин бегло осмотрел некоторые из них, но одна из них показалась ему смутно знакомой…

Ганин, затаив дыхание, медленно подошел к ней — она висела справа от шкафа — и сердце его забилось как мотор, в глазах поплыли красные круги, голова закружилась… Он увидел на полянке, покрытой изумрудно-зеленой травой, накрытую скатерть для пикника, а вокруг неё сидели… «Боже правый!» — Ганин схватился рукой за сердце, кожа на лбу покрылась испариной: там сидели Никитский, его жена и двое детей! Все в легких летних костюмах, все с улыбкой смотрели прямо на художника, как бы в объектив фотокамеры. Но, присмотревшись повнимательнее, Ганин увидел, что в глазах их застыл лютый ужас, какой бывает у людей, погибших насильственной смертью, а сами их улыбки скорее напоминают гримасы, настолько неестественно, как бы чьими-то сильными руками, растянут их рот… Картина производила жутчайшее впечатление и Ганин готов был поклясться, что ТАКОЙ картины тут быть просто не могло! НЕ МОГЛО!