Врата Леванта - [44]

Самым тревожным, полагаю — хотя именно это меня в конечном счете и спасло, — было то, что я никогда не терял рассудка полностью. Именно так — полностью. Бывало, я терял его на две трети, на три четверти, на девять десятых, если все эти расчеты имеют хоть какой-то смысл, но даже в самые худшие моменты оставалась совсем маленькая, совсем крохотная частица меня, укрывшаяся в голове моей, словно подпольщик, и уцелевшая посреди всех пережитых мной потрясений. Мне хочется назвать это моим медицинским «я». В какой-то мере так оно и было: я никогда полностью не превращался в пациента — всегда во мне оставалось другое существо, изучавшее этого пациента и убежденное, что в один прекрасный день его удастся вылечить.

Мне это было ясно с самого начала, когда я начал терять контроль над своими поступками. Не знаю, смогу ли я объяснить сейчас то, что чувствовал тогда, но все же попытаюсь.

Однажды ночью я проснулся с навязчивой мыслью: мне нужно немедленно связаться с Кларой. И поскольку я помнил, что почтового сообщения между Бейрутом и Хайфой уже не существует, то решил отправить свое послание во Францию Жаку, который мог бы без труда доставить его по назначению. Идея была действительно хорошей — когда она пришла мне в голову, я просто воспрял духом. Одновременно я сознавал, что не в состоянии обдумать столь важное письмо, меня мучили ужасные головные боли, мне казалось, что каждый необходимый мне нейрон пылает огнем. Поэтому я решил воспользоваться этой идеей, но попозже, когда ко мне вернутся силы. Была ночь, я умиротворенно растянулся на постели. Через несколько минут я вскочил, зажег лампу у изголовья, взял ручку и бумагу, начал писать. Затем перечитывать, поправлять, вычеркивать, вымарывать, переписывать — мне казалось, что я не могу преодолеть даже первой фразы. Прекратив это бесполезное занятие, я снова лег. Но поднялся во второй раз… Не собираюсь докучать вам описанием каждого своего жеста и сразу сообщу результат: на рассвете я стоял перед дверью в ожидании почтальона. Вручив письмо, я дал ему денег, чтобы он наклеил марки — нет, это не было обычной процедурой, но в Бейруте так иногда делали в случае болезни, — а потом отправился спать. Чтобы проснуться в полдень в невероятном волнении: я не способен был вспомнить, что написал в своем послании, а потому решил перехватить почтальона, чтобы забрать его обратно.

Разумеется, мне это не удалось. В течение многих лет я не мог себе этого простить. Сейчас я думаю, что это ничего бы не изменило. Когда дурная мысль приходит мне в голову, я не в силах устоять перед ее натиском и в конечном счете всегда ей уступаю…

Что касается письма к Кларе, то я запутался еще больше. Сам не знал, что именно написал. Я и сегодня этого не знаю. Я находился в таком состоянии, что мог послать ей разом все свои ночные каракули! Я понимал только, что совершил невероятную глупость… И был убежден, что следует немедленно отправить еще одно письмо, объяснить свои слова. Надо ли говорить, что второе послание оказалось еще более путаным, чем первое? Едва отослав его, я вновь стал себя жестоко укорять — и написал третье, которое, вероятно, было гораздо хуже двух первых, затем четвертое… Господи, мне хочется выть, когда я вспоминаю об этом!

Я знал, что увязаю все глубже, но тем не менее ничего не мог поделать…

Потом исступление утихло — я имею в виду именно это исступление. Теперь у меня появилась другая мания: я целыми днями бродил по саду, обходя его по тридцать, сорок раз сряду, сочинял воображаемые письма, строил разные планы…

Расхаживая так, я говорил сам с собой, махал руками. Когда мимо меня проходили люди, я их почти не замечал, они были словно в тумане. Тех, кто здоровался со мной, я не слышал. Знавшие это уже не считали нужным здороваться. И лишь бормотали жалостливые слова или шепотом произносили молитву, чтобы оградить себя и своих близких от подобного несчастья. Такой красивый молодой человек, которым восхищалась вся страна, — не иначе его поразило проклятие! Одни винили солнце, другие — колдунов, прочие — учебу или же просто наследственность. Конечно, воспоминание о моей безумной бабушка еще не изгладилось из памяти людей.

Единственным посетителем, к которому я проявлял интерес, был почтальон. Едва завидев его, я бежал к нему, жадно расспрашивал. Впрочем, быть может, я бродил по саду именно с целью его подстеречь… Быть может. Я и сам не знаю. От того времени у меня остались лишь самые смутные впечатления. Сейчас я хотя бы могу говорить об этом и улыбаться, как если бы наблюдал за поведением другого человека, как если бы речь шла о чьей-то прошлой жизни. Разве это не доказывает, что я выздоровел?

От почтальона мне нужно было одно — ответ Клары. Ждать пришлось почти месяц. Тогда это казалось мне настолько долгим сроком, что я почти потерял надежду. В сущности, письмо пришло быстро, если учесть, каким путем оно было доставлено: из Бейрута в Париж, из Парижа в Хайфу, из Хайфы в Париж, а затем снова в Бейрут. Полагаю, Клара ответила мне сразу же. Полагаю также, что она много плакала. С первых же строк послания ей стало ясно, в каком печальном состоянии пребывает мой рассудок. Даже не прочитав ни единого слова, она уже по почерку могла обо всем догадаться.