Врата Леванта - [39]

В общем, мы решили остаться в Леванте. Между Хайфой и Бейрутом. Пока граница была открыта, дорога по побережью не отнимала много времени. У нас было два порта приписки — «врата», как их некогда называли — и целая гроздь домов, хотя ни один из них нам не принадлежал. В Хайфе мы ночевали либо в квартире дяди Стефана, либо у Наима. А в Бейруте и речи не было о том, чтобы искать убежище за пределами нашего семейного очага. Столь обширного — и где отец жил один. Естественно, там мы и обосновались. Клара была здесь у себя, она царила как хозяйка дома. Я любил ее до безумия, а отец в ней души не чаял.

Отдавали ли мы предпочтение нашему ливанскому дому? Возможно… я уже ни в чем не уверен… Потому что в Хайфу мы сначала тоже ездили регулярно. Клара обещала дяде навещать его каждые два месяца. Кроме того, она очень дорожила собраниями своего комитета… Впрочем, мы все больше сближались с Наимом, он стал, мне кажется, нашим лучшим общим другом. И дом его нас притягивал. Сад, заросший колючим кустарником, тянулся до самой кромки пляжа. Мы всегда бывали там с радостью. Но в основном мы жили в Бейруте. Где возобновили учебу.

Если говорить обо мне, то следовало бы сказать, что я лишь сделал попытку ее возобновить. Я записался на французский факультет медицины, которым руководили отцы иезуиты. Преподавание по качеству было не хуже, чем в Монпелье. Конечно, я мог бы учиться здесь с самого начала. Но в восемнадцать лет я жаждал прежде всего выйти из тени моего отца. Я учился в большей степени с целью уехать, нежели уезжал с целью учиться.

Теперь ситуация изменилась, я больше не хотел расставаться с отцом, который остался один и совершенно иначе относился ко мне с тех пор, как я превратился в так называемого героя Сопротивления. Особенно же после свадьбы: он сильно постарел, а хозяйкой дома стала моя жена.

Клара также записалась в университет, где сразу же — как всегда — развила бурную деятельность. Была крайне активной и занималась с полной отдачей. Она даже начала изучать арабский язык.

Но вернемся ко мне. Я не зря сказал, что «сделал попытку» учиться. Да, всего лишь «сделал попытку».

С первых же дней возвращения на студенческую скамью я ощутил, как мне трудно сосредоточиться на том, что я читаю. Главное же, не удавалось хоть что-нибудь запомнить. Сначала я говорил себе, что это нормально после перерыва в пять или шесть лет, когда мне приходилось заниматься совершенно другими вещами. Однако проблему с невозможностью сосредоточиться никак не удавалось разрешить, и это раздражало меня тем больше, чем меньше я готов был признаться в этом самому себе. Я ведь всегда так гордился своей памятью и способностью все схватывать на лету, у меня возникало ощущение полного бессилия, мне было стыдно…

Разумеется, нужно было найти способ преодолеть это. Но я не желал допускать, что это некая аномалия, на которую следует обратить внимание. Я предпочел убедить себя, что все со временем наладится. И прибег к отвлекающим средствам.

Что это были за средства? Прежде всего, мои лекции: я вновь стал их читать, и тема была прежняя — воспоминания участника Сопротивления. А еще мое счастье… хотя неприлично говорить о счастье как об отвлекающем средстве. Но оно также выступало в этой роли. Я был так счастлив с Кларой, что пытался отмахнуться от всего, что не имело отношения к моей любви. Каждый раз, когда мы брали друг друга за руку, наши сердца начинали биться сильнее, и я уже не прислушивался к своим страхам, не замечал окружающего грохота. Я пытался убедить себя, что все хорошо…

И, в определенном смысле, все пока было хорошо…

Нет, неправда. Вокруг нас уже не было ничего хорошего. Но в сравнении с тем, что нам предстояло в ближайшем будущем, мы все еще пребывали в Эдеме.

Вспомните, это было время, когда много толковали о разделе Палестины на два государства: одного для евреев, другого — для арабов. 1947 год. Взаимные обиды были уже столь велики, что высказывать вслух примирительные взгляды стало невозможно. Повсюду столкновения, манифестации, покушения, призывы к войне. С каждым путешествием в Хайфу и обратно дорога становилась чуть более опасной.

Мы с Кларой уже были жертвами, получившими краткую отсрочку. А затем уродливый мир несколькими ударами когтистой лапы разрушил наше убежище.

* * *

Поворотным, пожалуй, оказался тот день, когда мой брат вышел из тюрьмы благодаря последней амнистии.

Это произошло почти сразу после полудня, мы втроем еще сидели за столом и болтали. Мы оба и отец. В то утро мы узнали лучшую из новостей: Клара была беременна. Она вернулась от своего врача, к которому пошла из-за приступов тошноты. Мы все были очень веселы — особенно отец, который уже видел себя с новорожденным на руках. Он говорил об этом так, словно мы сговорились преподнести ему — именно ему — самый прекрасный подарок. И внезапный шум машины: она останавливается, снова трогается с места, потом звук хлопнувшей двери, быстрые шаги по лестнице… Мой брат Селим явился домой.

Навещал ли я его в тюрьме? Нет. Ни единого раза. Не надо все-таки забывать, что натворил этот проходимец! Как обстояло дело с отцом? Если он и приходил к нему, то мне ничего об этом не сказал. Чтобы вам было ясно, скажу, что все мы жаждали перевернуть эту страницу. Думаю даже, что нам удалось забыть о нем…