Врата Изгнанников - [20]

В конце концов боль исчезла — вообще все исчезло, кроме ветра и солнца на голой коже, Чи лежал с закрытыми глазами, через веки лилось красное сияние, тепло солнца сменялось холодом ветра, игра природы — такая же неистовая и невообразимая, как его жизнь. Он должен был бы стыдиться своей наготы, но у любого человека, побывавшего в подземельях Гаулта, почти не оставалось стыда. Он должен был бы страдать, но научился наслаждаться мгновениями покоя, даже если они находились между двумя волнами боли, и верить, что еще будут такие передышки — если он сумеет пережить боль между ними.

И вот пришел этот день. С обеих сторон ад. И, тем не менее, это самый лучший день из всех, начиная с ручья Гиллина, и если ад все-таки придет, возможно — только возможно — он будет похож на волны боли, первый намек на порядок в его жизни.

Вот как он теперь разговаривает сам с собой. Возможно там, на верхушке холма, он действительно стал сумасшедшим, разговаривая с волками и зовя их по именам. И все-таки, он уверен, жизнь стала полегче, а завтра будет еще лучше. Он действительно настолько хорошо себя чувствует, что в состоянии планировать на два дня вперед.

О том, что будет потом лучше не думать. Такие мысли опасны — опасны именно сейчас, когда он начал верить глазам этого человека, опасны и легкомысленны; этот человек и женщина-кел говорят между собой, спорят, обсуждают, пожимают плечами и жестикулируют — как два товарища в поле, хотя есть что-то подозрительное в хмурых бровях и скупых жестах, с которыми говорят мужчина и женщина.

Как если бы это возможно! Как если бы человек, мужчина, может добровольно пойти с кел.

Эта леди-кел, которая смеется и обменивается шуточками со своим слугой, женщина, сидящая в лесу в тайне от Гаулта и всех его прихвостней — и, одновременно, колдунья, обладающая силой, способной жечь железо — да, это что-то из ряда вон выходящее, такое, о чем Чи предпочитал не думать.

Сейчас только одно ясно и понятно: он должен идти с ними; а это означает, что он должен попытаться ускользнуть от патрулей Гаулта и радостей верхушки холма. Ради этого можно называть ее леди, склонять перед ней голову и даже — более опасно — слегка надеяться на то, что бывают другие кел и что сделка с леди-кел может быть настоящей — или на то, что ее слуга-человек может стать настоящим другом.

Самая опасное, самое рискованное — дать утвердиться этой мысли даже на короткое время, даже на мгновение, и думать, что кел сможет относится к нему так же, как к своему слуге, этому Вейни, или что рядом с ней — худой женщиной-кел — можно чувствовать себя в безопасности, не продав душу дьяволу, чувствовать так, как он чувствует сейчас, и думать, что у нее не больше силы, чем у Людей.

Если человек смог найти кел-лорда, так свободно обращающегося со своими слугами, то этот человек не должен быть дураком и отказываться от убежища и покровительства, тем более, что его жизнь висит на волоске. Что позорного в этом?

Думать дальше Чи не захотел. Покой сегодняшнего дня грел его душу. И будет греть еще много дней. А сейчас он должен перевернуться и лечь на живот, если не хочет, чтобы кожа обгорела. Самый тяжелый поступок в жизни.

Немного позже он передвинулся в тень, и опять, довольный, неподвижно лежал, завернувшись в одеяло, с руками под головой. Он заснул, а когда проснулся, то почувствовал, как свежий ветер доносит запах готовящейся еды, и он заплакал, глупые слезы сочились из глаз; захотелось собрать все свое мужество, подняться на холм, сесть рядом с костром и почувствовать, что тебе рады — но вместо этого он лежит здесь, глотая слезы, его трясет от страха, страха, что его не примут там, что его опять свяжут и больные плечи не выдержат еще одну такую ночь.

И он не понимал, почему должен плакать и дрожать, как дурак, почувствовав запах лепешек, готовящихся на костре, разве что он еще жив, а все остальные мертвы, как и брат; и тут его мысли побежали обратно на холм, в уши ударил шум волков, в темноте поедающих добычу — безопасный звук, в котором нет ничего печального, просто жизнь сжалась до ночи, до мгновения… до того самого мгновения, когда волки ели, а он еще был жив.

Да, это было безопасное время, вспомнил он. Время холода и молчания, время собирать камни, когда человек понимает, что только жизнь что-то значит, и только его жизнь по-настоящему что-то значит. Друзья отвлекли волков от него, ценой жизни. Вот и все. Пока они были живы, они переговаривались, наполняя тишину утешающими словами, но в конце концов человек всегда хочет прожить немного подольше; и если твой друг — цена за это, человек узнает, что заплатит эту цену, заплатит волкам своим лучшим другом или любимым братом. Да, это было безопасно, вспомнил он… но запах хлеба и звук голосов разбудили что-то болезненное внутри, настолько ужасно болезненное, что может потрясти его и опять сделать человеком.

Так же быстро узел боли развязался, ветер высушил слезы и он лежал, нюхая готовящуюся еду, и думая о том, что он продаст душу за кусок хлеба и немного человеческого смеха. У него осталось так мало того, что можно продать — ровно столько, сколько у него вообще есть. Он и так проклят, и если эта кел и мужчина, который служит ей, захотят взять еще одну душу за немного еды и немного удовольствия, он пойдет на сделку и предаст свой род.