Врата «Грейвз» - [14]

– Итак, вы уже увидели рисунки?

– Я только начал рассматривать эти страницы. Это тот самый альбом, который упоминается в письме?

– Да, именно он. И та самая страница. Под птицей была изображена обнаженная женщина. Она наклонялась к левой странице и представляла собой почти зеркальное отражение одетой женщины наверху от птицы. Ее лицо напоминало лицо девушки по центру противоположной страницы: те же темные короткие волосы. Я вырвал страницу из-за слов, написанных на обороте. Взгляните, Чарльз.

Я перевернул оборванную страницу и увидел другие наброски и текст. Чернилами были нарисованы двое полицейских в форме, у каждого в одной руке был штык, а в другой – плачущий младенец. На заднем плане на колени опустилась женщина с встревоженным лицом и простертыми к небу руками. Там же находилась небольшая группа людей. Под рисунком по центру был заголовок «Выселения в Олпрерте». Под заголовком была ссылка на выпуск «Данди Эдвертайзер» от 18 апреля 1889 года. Я не успел разобрать слов.

– Кстати, наверху двадцатой страницы есть довольно похожее изображение Гассмана, – сказал Конан Дойл, склоняясь над заварочным чайником и наполняя его кипящей водой.

Я открыл эту страницу и увидел слегка гротескный портрет привлекательного мужчины с аккуратной небольшой бородой и слегка редеющими волосами.

Он продолжал:

– Одним из отклонений моего отца была бурная реакция на ирландский вопрос – ведь наш род происходит оттуда, хоть я и родился в Шотландии. Когда речь заходила об Ирландии, отец мог быть весьма резок. Его братья даже выходили из комнаты, стоило ему только коснуться этой темы. Его замечания порой граничили с неблагонадежностью, я же в то время поддерживал противоположные взгляды гораздо более горячо, нежели сейчас. С моей стороны это было так же неразумна. С сожалением должен признать, что ни он, ни я не проявляли должной сдержанности в суждениях.

Он принес мне чашку и указал на надпись на верху порванной страницы. Можно было различить, что заметка касалась ареста «семейства, включая двух младенцев четырех и шести месяцев отроду». Затем следовало упоминание об австрийцах в Венгрии. Остальная часть записи отсутствовала.

– И это так разозлило вас, что вы вырвали страницу? – спросил я, дочитав до конца.

Он кивнул:

– Это имело отношение к спору, состоявшемуся между нами за несколько недель до того. В том споре я повел себя очень нетерпимо и, боюсь, позволил себе несколько личных выпадов. Таким образом, отец отомстил мне, или так, по крайней мере, мне тогда показалось. Как глупо со стороны взрослого человека поступать подобным образом! Особенно с моей стороны: ученого мужа, доктора и прочее. Полагаю, я сам вел себя как душевнобольной, – Конан Дойл немного помолчал и продолжил: – Бедный папа. Ему ничего не оставалось делать, кроме как рисовать, злиться на Англию – и спорить со мной. Я плохо с ним обращался.

Мне нечего было сказать, и я сменил тему:

– Значит, вы хранили альбом все это время.

– Да. Когда я понял, что натворил – порвал его личный альбом, – я смутился. Я и видеть-то его не должен был, а уж рвать тем более. И, кроме того, на обратной стороне был этот отличный рисунок Мне стало стыдно и неловко. Помню, Гассман бросал на меня гневные взгляды – ну, вы понимаете. Я положил обрывок в карман и унес. Позже я выбросил его в мусорную корзину в его кабинете. Бесполезно было пытаться восстановить страницу. Рисунок был сделан весной тысяча восемьсот восемьдесят девятого года. У меня сохранились все его альбомы. Их несколько.

– Значит, Гассман мог запомнить это происшествие?

– Разумеется.

– Или же рассказал о нем кому-нибудь – кому-то, кто запомнил.

– Конечно, это возможно, но маловероятно. В истории его взаимоотношений с пациентом и его семьей это было лишь малозначащим эпизодом. Ему пришлось что-то объяснить отцу – или же ничего ему не объяснять. Что бы он ни решил сделать, ему было бы этого достаточно, чтобы запомнить, но вряд ли это обсуждалось в больнице. Боже мой, дорогой мой, какие странности случаются в клинике для душевнобольных каждый день!

Объясняя это, он не сводил глаз с альбома, положив руку на остаток страницы. Наконец он отвернулся от стола и отошел к камину.

Я вернулся к расспросам о докторе Гассмане:

– Почему вы решили, что он все еще помнит об этом, если он… еще жив?

– Потому что я уже в то время был немного известен. Это звучит нескромно, но это правда. Поэтому Гассман мог это запомнить. И поскольку я тогда был так взволнован, он мог предположить, что я тоже вспомню, если он приведет мне несколько деталей.

– В последний раз вы сказали, что Гассману было бы сейчас очень много лет, будь он жив. Расскажите мне подробнее о нем и о больнице с самого начала, – попросил я.

Дойл жестом пригласил меня сесть возле стола. Сам он опустился на дубовое вращающееся кресло по другую сторону, несколько минут собирался с мыслями и заговорил:

– Мой отец, Чарльз Олтамонт Дойл, был помещен в Королевскую больницу для душевнобольных Монтроуз весной тысяча восемьсот восемьдесят пятого года по приказу об опеке. – Здесь он запнулся и некоторое время собирался с духом, прежде чем продолжить. – Он находился там до начала девяносто второго. Потом его перевели в Королевскую лечебницу в Эдинбурге, потом в Крайтоновский королевский институт в Дамфрисе весной того же года. Там он скончался в октябре девяносто третьего. – Он снова умолк и целую минуту молча пил чай.