Вранье - [8]

В двенадцать надо быть в ульпане, на собрании новой группы.

Шура вышел покурить и наткнулся на толстого Сему. Сема загораживал проход, все выходящие толкали его, а он шумно пыхтел, но с места не сдвигался. Шура почувствовал раздражение и решил сделать Семе замечание. Обычно после он всегда жалел, что не сдержался, но сегодня что-то не получалось остановиться.

– Ты что, не видишь, что люди выходят?

Сема смотрел на него мутными глазами, но взгляд был невидящим, и это еще больше распалило Шуру.

– Ты чего уже по-русски не понимаешь?

Сема шумно вздохнул и помахал газетой, которую мял в руках:

– Вот зачитался…

– Чего пишут?

– Тут это, завтра в нашем ульпане собрание предпринимателей.

– Чего предпринимать будут?

– Специалист будет по открытию бизнесов в Израиле.

– А ты бизнес решил открыть?

Сема пожал плечами и затянулся сигаретой:

– Интересно…

Шла вторая неделя в ульпане. Сегодня разучивали песню. Вначале Яэль, как обычно, долго писала слова на доске, а потом сама же их повторяла вслух. Ей невпопад вторил хор учащихся. Проблема состояла в том, что срисовать письмена с доски еще можно было, но прочитать срисованное уже не получалось. Шура даже попытался устроить диспут о целесообразности копирования буковок с доски. Это случилось на третий день учебы. Тогда еще был запал, и хотелось блеснуть своим английским. Яэль что-то долго объясняла в ответ, никто, кроме Шуры, все равно ничего не понял, но смотрели на оппонентов уважительно. Смысл объяснения сводился к тому, что по-другому нельзя: надо срисовывать, а потом учить. Как учить, если прочитать не можешь? Лиат, лиат…(потихоньку). Это был типичный израильский ответ, который Шуру особенно бесил. Впрочем, не меньше раздражали выражения «савланут» (терпение) и «ийе бэсэдэр» (будет хорошо). Поначалу он даже выдвигал аргументы типа, почему он должен терпеть, а также что хорошо не будет, а, наоборот, будет плохо, и это ясно даже ребенку, и непонятно, на кого эти заявления рассчитаны.

Песня была патриотическая. После пятого повтора под гармонь Шуру захватила странная волна умиления, откуда-то взялись силы и понимание происходящего. Все-таки эти израильтяне другие, они не циничны, у них не утрачено чувство родины, и это не подвергается ни обсуждению, ни осмеянию. И он, Шура, тоже, оказывается, принадлежит этой земле, и если бы он не приехал, то никогда бы этого не почувствовал. Тут стоило подумать. Он с трудом дождался вечера, втайне радуясь, что чувство это никуда не улетучилось, и ровно в восемь позвонил Лиде. Раньше восьми было рекомендовано не звонить. Все работают, устают, потом домашние дела и всякое такое. Лида отреагировала вяло:

– А, поете? Ну-ну… Я эти песни со времен ульпана ни разу не слышала.

Перед сном он вспоминал прошедший день. Собственно, событий особых не было, а лишь медленно накапливался дефицит общения, который Шура пытался восполнить путем мысленного переливания из пустого в порожнее. А общаться действительно было не с кем. Даже Лида, которая по сравнению с его нынешними соучениками была гигантом мысли, ничего не поняла из того, что он ей пытался выразить. Хотя Лида есть Лида, радикально люди не меняются, это он точно знал. Ее посели хоть к евреям, хоть к папуасам, разницу не почувствует. Так что не надо расстраиваться и делать далекоидущих выводов. А что-то все-таки было в этих людях, да и в самой земле. В воздухе витало.

В салоне задребезжал телефон. Шура вскочил и помчался на звонок, чуть не сбросив при этом этажерку. Звонил Миша Гарин, новый приятель из его ульпанской группы:

– Слушай, деятель! Ты когда себе пелефон купишь? Уже все шерочки с машерочками отоварились, а ты все жлобишься. Нехорошо.

Их учебная группа изобиловала сорокалетними мамами с семнадцатилетними дочками. Мамы были смущенно-кокетливыми, а дочки чрезмерно говорливыми. При этом ходили они все всегда парами и представляли в совокупности настолько гремучую смесь, что после пяти минут вынужденного общения Шура отбегал без всяких извинений. Да они их и не требовали. Имена в паре тоже, как правило, были созвучными: Алла и Гала, Нела и Бэла… Миша Гарин дал им общее наименование «шерочки с машерочками».

Слово «пелефон» тоже стало для Шуры привычным, так как мобильника в русском варианте у него никогда раньше не было и отвыкать не пришлось. Только и здесь он никак не мог решиться приобрести аппарат. Ему казалось, что покупка пелефона станет символом необратимости местной жизни, и думать об этом было страшновато.

Он быстро оделся и вышел из дома. Миша стоял под окнами и разговаривал по пелефону. Шура подумал, что как-то у того легче проходит адаптация или он умело притворяется. Во всяком случае, Миша как будто радовался жизни, не рассуждая о том, жизнь это или ее иллюзия. Гарин был единственным нормальным человеком в их ульпанской группе. Родом он был Челябинска, там работал инженером на какой-то фирме из новых. Получал неплохо. Жена не работала, но в какой-то момент заболела идеей открыть частный детский садик. Когда все документы были собраны, Мишу неожиданно уволили. В принципе надо было просто очухаться и поискать что-либо в другой фирме, благо их развелось немерено. Но жену пронзила столь сильная обида, что она поначалу впала в ступор, а когда из него вышла, категорично заявила: «Мы уезжаем. Здесь нас никто никогда не оценит». Неожиданно для себя Миша поддался истерии. Документы были собраны в короткие сроки. Единственная заминка вышла с бабушками: обе отказались ехать. Но на тот момент ни у кого не было сил ни уговаривать их, ни поворачивать события вспять.