Враг народа. Воспоминания художника - [96]

На паром взошли всей хеврой и у будки Фильки Рокфеллера принялись за разработку важнейшей темы дня: незаконное осуждение писателей Синявского и Даниэля, эмиграция Валерия Тарсиса и не менее важная — проблема творчества и трудоустройства. Профессор Разумович с большой твердостью отстаивал ленинские принципы власти и коммунизм с человеческим лицом.

— Друзья мои, — поглядывая, нет ли на пароме стукача, начал он, — конечно, были злоупотребления и репрессии, как, между прочим, и везде, но ленинские принципы вполне осуществимы. Здесь главное — осторожность и терпение.

— Лбом стены не прошибешь, — поправлял юриста Алик Гинзбург, составлявший подробный отчет про невинно осужденных Синявского и Даниэля. — Мне не менее симпатичны эти принципы, но наделе все душат живое в зародыше, цензура свирепствует, тюрьмы забиты политзеками, я очень сомневаюсь, что будут перемены в нашу пользу.

Герой манежной войны Эрик Неизвестный, развивая мысли нелегального журналиста, категорически отрезал:

— Чего там ждать у моря погоды! Мы должны бороться вместе с Западом, иначе нас раздавят и никто не пикнет в защиту!

— Уезжайте в Израиль, и дело с концом, — сказал юрист, на что скульптор парировал:

— Об этом рано думать. Надо выждать, что они придумают еще.

— Вы знаете мое мнение на этот счет, — сказал утомленный солнцем юрист, — я не корабельная крыса покидать страну, где родился, получил образование и пост. От правительства надо добиваться определенных послаблений для поездок за границу.

— Надо крестить все политбюро, и все станет на свои места, — высказался славянофил.

— Хорошая идея, — на всякий случай подтвердила Фима и стала за спиной Ивановского, чтобы не сбежал.

— Это деревенский бред, — гордо подбоченясь, сказал зек Гинзбург, — этих скотин не переделать. Все как на подбор сталинские палачи! Надо добиться такого положения, когда они перережут друг друга!

— Подумайте только, о чем вы говорите! — воскликнул славянофил. — Я верю в Россию, верю в православие и земский собор. У нас три вида оружия — монархия, православие и народность!

— Ах, оставьте ваши бредовые идеи! Каждый волен поступать так, как ему велит совесть, — заметил юрист, нахлобучив соломенную шляпу на седовласую голову.

— Псих, — усмехнулся скульптор, а зек кивнул головой в знак согласия. — Ты оторвался от действительности, старик. Кончай мечтать и подпиши мой протест.

Зек протянул листок с машинописным текстом. Славянофил, юрист и Фима бегло осмотрели текст и дружно заявили:

— Не будем!

— Пожалеете!

Паром ткнулся в причал, где стояла коза и жевала брошенную тряпку.

* * *

— Мне надо поговорить с тобой, — сказал спортсмен Оболенский загоравшей Томке. Она лежала неподалеку от причала, где был чище песок и меньше людей. Она не ответила и отвернулась. Спортсмен повторил: — Я приду к сараю и буду тебя ждать.

Томка рассеянно улыбнулась.

Андрей Оболенский так мягко говорил, так изысканно держался, так освещал мир пронзительно голубыми глазами, что сказать ему «нет» она не посмела и согласно кивнула головой.

С причала бежал бородатый славянофил Ивановский. Он подскочил к Андрею с блаженным видом, потому что всем существом своим обожал его, завидовал во всем и как мог помогал, потому что считал своим долгом спасти отпрыска легендарного Рюрика от дурных влияний и, возможно, со временем возвести на российский престол.

— Андрюша, здравствуй, князюшка, — трепетно начал он, — а я по тебе соскучился и так много хочу сказать, а это очень важно для меня, понимаешь?

— Понимаю, — отвечал потомок Рюрика, — но сегодня я занят, у меня экскурсия в Поленово.

У Оболенского имелась странная черта, сбивавшая с толку собеседника. Когда он говорил «да» и утвердительно кивал головой, это означало, что последует «нет» в самом конце, но эти проказы ему прощали.

— Как вода, Мика? — спросила вся хевра.

— Вода — блеск! Теплая, как парное молоко, — сказал сонный физик, переваливаясь на другой, коричневый бок. — Мать, ты что читаешь?

— Дерьмо, по читается как детектив, не оторвешься!

Мика приподнял книжку карманного размера в яркой, оранжевой обложке и с белым пингвином.

— Де Голль в Москве! — шепнула, подползая, Фима с сыном.

— Неужели? Быть не может? — воскликнули Е. М. и С. Д. и с глубоким вздохом добавили: — Наконец-то!

С американской прозы разговор переключился на мудрую и старую Францию. Ах, Франция, нет в мире лучше края! Философия Сартра и творчество Пабло Пикассо. Опять вспомнили грубо и незаконно осужденных писателей Синявского и Даниэля, правда, глупо спрятавшихся за псевдонимы, особо отметили бесстрашно помогавшую писателям Элен Пелетье-Замойскую и замолкли. Поднималось солнце и сильно припекало. Семен Давыдыч надвинул бумажный колпак на совершенно голый череп. Юрист задумался, пересыпая песок из одной ладони в другую.

Разговор продолжался на другом конце пляжа.

Скульптор Неизвестный разоблачился и не сводил глаз с двух симпатичных девиц, залегших за бледным, изъеденным козами, кустом.

— Ты бы ей всунул, — сказал скульптор Мике, — чего она страдает по тебе, как-то нетактично с твоей стороны, чувак.

— Не нравится. Ноги у нее оранжевые, как на обложке «пигвинбук», и тонкая шея, как у цыпленка.