Враг народа. Воспоминания художника - [45]

Не для печати, а для «своих» сообщалось, что Паустовский — прямой потомок Гетмана Сагайдачного и автор бессмертной фразы: «каждому просвещенному человеку, не лишенному воображения, жизнь готовит встречу с Парижем».

Сорок лет подряд романтик из казаков, сочинял чувствительную прозу о русской природе, умудрялся получать Сталинские премии и жить не в лагере за колючей проволокой, а в небоскребе с неприступным, гранитным подъездом. Как наш Федя-Акробат, один сезон он проводил за границей, а другой в гуще народа.

Паустовский лет сорок писал романы и рассказы и вел там разговор на высокой ноте о чудесах русского леса, о героизме простых советских тружеников, пронимая не только сердца сельских учителей, но и просвещенного читателя Запада, отсыпавшего ему валютные гонорары. Тарусские дачники всех классов и прослоек, наевшись в столовой творожников, в один голос восклицали: «Товарищ, смотрите, идет Константин Георгиевич, такой обыкновенный, такой душевный мудрец, в китайских штанах и с веслом на плече».

Читатели, склонные к фрейдизму, находили в его сочинениях глубокие эротические корни, на главной площади Тарусы, у статуи облезлого горниста, где неминуемо пересекались потоки анонимных дачников и знаменитостей — кто за хлебом, кто на пляж, — постоянно дежурили приезжавшие издалека поклонницы писателя.

Искусствовед Соня Кузьминская, ответственная за постоянное обновление гарема романтика, придирчиво сортировала припадочных поклонниц.

— Ой, Соня, я не могу! — стонала приезжая дура с могучим корпусом. — Смотри, какой он хороший — рубашка навыпуск, весло на плече! Отдамся или зарежусь!

— Не реви белугой, — одергивала ее Соня, — к вечеру все устрою.

Для любовных встреч «оракул» выстроил легкомысленную беседку на берегу канавы с лягушками. («Обобрали, сволочи, стала дороже дома!» — ворчала вечно хворавшая супруга писателя.) Там он сочинял рассказы, там же ублажал избранниц на горбатой, замызганной лежанке.

Менее удачливые поклонницы оставляли в глубоких щелях городского монумента записки с устрашающим содержанием утопиться в речке или сгореть. Милиция не раз пыталась пресечь нелегальную переписку, но дело кончилось лишь изгнанием Сони Кузьминской за профессиональную непригодность, и появлением нового, более придирчивого антрепренера Ирины Васич, составлявшей письменный протокол, перед тем как бросить жертву на знаменитую лежанку.

Назавтра нас встретил подслеповатый, пожилой и медлительный мужчина, похожий на рядового труженика районной сберкассы. Он шел нам навстречу от беседки с дамой, упакованной в голубые джинсы.

— А вот и Лидия Николаевна Дилекторская, наш гость из Парижа.

Наш сокурсник Коля Двигубский, казавшийся угрюмым эгоистом, вдруг расцвел и как пулемет застрекотал по-французски.

Оказалось, что эта женщина в джинсах — подруга самого Анри Матисса, лет двадцать резавшая разноцветную бумагу для коллажей угасающего гения.

После беглого осмотра грядки с тощей морковкой, начался разговор о навозных червях, немедленно подхваченный Вовой Каневским, знавшим обо всем понемногу, от куплета Пастернака до цен на американские джинсы.

Паустовский толково и любовно говорил об искусстве, но его передовые вкусы ограничивались дозволенным материалом. Кого удивишь, если у тебя висит на стенке этюд Левитана или Ромадина, или литография Матисса? Признать и принять крамольников искусства — Кандинского, Малевича, Филонова он никогда не решался, хотя отлично знал об их существовании.

Что заставляло приезжую француженку раздавать советским музеям дорогостоящие рисунки Матисса, до сих пор остается эзотерической загадкой.

Городок действительно обошла цивилизация.

Над ним не кружил дым заводов и паровозов. В речке купались самые привередливые дачники. В густом полесье собирали крупные боровики. У могилы утонувшего в 35 лет живописца В. Э. Борисова-Мусатова прятались влюбленные парочки. В погожие дни народ жарился на песчаном пляже. По вечерам молодежь танцевала на брошенной даче профессора И. В. Цветаева, где в свое время танцевал весь «серебряный век» России.

…Скамья пианиста Вульфа… тропинка Поленова… пихта Ракицкого… башня Рихтера… мельница Крымова… омут Паустовского… козел Ватагина…

Наш педагог был прав. Кривые заборы и пыльные кусты, наполненные таинственным содержанием, не так просто было раскрыть неопытному живописцу.

Однажды ярким солнечным утром, отправляясь на этюды, мы обнаружили потрясающую сцену. На дне глубокого оврага, под большим, солнцезащитным зонтом сидел наш Федя-Акробат и жег спички, определяя тональность природы, погруженной в мутное, меланхолическое марево. О странном методе работы мы допросили педагога.

— Создатель новой живописной концепции Николай Петрович Крымов всегда делал так, — решительно и надменно ответил он.

Возможно, у способного живописца Крымова, вопреки придуманной им схемы видения, получались замечательные картины, но изображения его прилежных эпигонов — Гиневского, Левика, Богородского, сжигавшие кучи спичек по холмам и оврагам, походили на испачканные тряпки, без всякого намека на изящное искусство.

Культпоход к Ватагину считался необязательным, и вызвалось трое — Игорь Вулох, Володя Каневский и я, не считая нашего профессора.