Враг народа. Воспоминания художника - [26]

Внук английского сержанта Шервуда, картежника и спекулянта, выдавшего заговор декабристов в 1825 году, и сын московского адвоката из поповичей, Владимир Андреевич Фаворский, породнившись с семьей известных заводчиков фон Дервизов, грешивших рисованием, в самом начале XX века стал защитником цехового искусства, а еще громче — «совестью московского искусства». Буйные футуристы требуют уничтожения старой культуры, а отставной царский офицер Фаворский изучает свойства торцовой доски и резьбу по дереву. Культура Фаворского и его школы, не сочинявших припадочных манифестов, лежит вне скороспелых «измов». Она запрятана в глубинку, в вечную классику искусства.

В 1924 году, когда появилась книжка «Руфь», украшенная гравюрами мастера, его сравнивали с Паоло Учелло!

Фаворский принял революцию и связанные с нею неудобства, часто очень зловещего свойства, как неизбежное, историческое зло. Поселившись в 1920-е годы в зеленом Загорске (Троице-Сергиева лавра), в приятном соседстве с Флоренским, Олсуфьевым, Машковым, он и его ученики по ВХУТЕМАСу создал и тот «универсальный пошиб», где действуют строгие и простые правила построения реалистической картины, фрески, гравюры, книги и мозаики, подходящие для всех времен и народов.

Скульптор Шаховской повез меня на дачу в Луцино, где отдыхал Фаворский.

Старый художник вставал на заре и до завтрака отправлялся в сосновый бор, я прыгал с чердака и плелся за ним. Как всякий сопляк, выросший на сквозняке нигилизма, я старался во всем ему перечить, что бы он ни внушал.

— Рисуйте больше с натуры, — поучал мудрый профессор, — в ней заключена вся радость художника. Надо внимательно наблюдать окружающий мир и рисовать его в пространстве и объеме.

— А как же икона, Владимир Андреич?

— Рисуйте горшки и деревья, потом будет икона.

На пеньках собирались старухи и рисовали с натуры деревья.

Живописец Жилинский, состоявший в дальнем родстве со всеми квартирантами дома, писал в деревянном сарае огромную картину как диплом своего института. Она изображала купанье коней и людей. По кучкам сапог и гимнастерок на берегу можно было предположить, что это солдаты. Для картины он готовил горы этюдов, написанных сухой, невыразительной кистью. Чуть распуститься, убить в себе демона пошлости и натурализма, подняться чуть выше над землей он не мог, но, судя по размерам картины, метил переплюнуть знаменитого классика Ал. Иванова, рисовавшего одно и то же 25 лет. С меня он рисовал не Иисуса Христа, а голого солдата. За позировку он платил и кормил. Судьба этой картины мне неизвестна, но с легкой руки дипломника я познакомился с самым выдающимся натурщиком страны Володей Переяславцем, ставшим главным художником Красной Армии!

Свою ослепительную карьеру Володя начал с того, что в 1946-м стал натурщиком Петра Кончаловского. «Полотер в красных штанах» — это он. По рекомендации влиятельного мастера его зачислили в студию военных художников им. Митрофана Грекова, самое денежное место советских живописцев. Свидетельство такого яркого успеха подстегнуло меня на новые авантюры.

Я охотно и все лето позировал Жилинским, Сухановым, Шаховским, Кардашевым. Мое рвение заметила Милочка Дервиз-Кардашева, и раз, подмигнув глазом, втолкнула в холодную комнату где сидела студентка Ирка Коровай.

Куда идем?

Эх, была не была! Где наше не пропадало!

* * *

Мое ученье в Ельце начиналось в сентябре, но до начала учебного года учеников повезли в отстающий воронежский колхоз на уборку яблоневых садов.

Иван Алексеевич Бунин, где вы? Это ваша антоновка!

Нас расселили по гнилым и вонючим кирпичным избам. Кормили жидким, пшенным кулешом и гоняли в сад, где мы отъедались пахучей и сочной антоновкой. Яблоки собирали в мешки, грузили в полуторку, и та везла груз в колхозный амбар. За две недели я ободрался и завшивел. В осенний холод спал на сеновале и сразу засыпал от усталости, не выходя на гулянки с девками и гармошкой.

Физически крепкий и рослый — легко выбрасывал гирю в два пуда, — я пугался темноты и собственного воображения. Оно рисовало самую причудливую и уродливую чертовщину повсюду. От шума в кустах и крика совы у меня сердце падало в пятки. Танцевать и жить впотьмах я боялся.

Хмырь болотный, сдавайся!..

Отоварившись по мешку антоновки, мы вернулись в Елец.

Раньше мне казалось, что отскок в сторону от столбовой дороги в Москву — и на целых пять лет — мой жизненный просчет, неудачная кривая судьбы, но теперь я думаю иначе.

Жизнь в глубокой провинции, в купеческом Ельце, потом в чувашском краю, в Чебоксарах, значительно обогатила мое знание России, совершенно неизвестной столичному жителю. В Москве я не нашел бы таких наставников искусства, как Берта Арнольдовна Геллер и Абба Максович Кор. Образовательного кружка, как «Икона», основательно повернувшего наши судьбы, в Москве тогда не заводилось.

Степной пейзаж, истоки тихого и чистого Дона, простые и способные люди, пережившие все невзгоды и сохранившие совесть, ненависть и любовь, — все это я пережил в глуши.

Уроженец тех мест И. А. Бунин вспоминает город Елец:

«В гимназии пробыл четыре года, живя нахлебником у мещанина Ростовцева в мелкой и бедной среде: попасть в иную среду я не мог, богатые горожане в нахлебниках не нуждались».