— Пудов, значит, восемьдесят десятинка?
«Вот чорт, угадал», подумал Алексей, и его охватила смутная тревога.
— Сколько же вас в коммуне?
— Восемь человек, — угрюмо ответил Ферапонт.
Все молчали. Исподлобья оглядывая неприятного рыжего, Ферапонт грыз соломинку. Сам рыжий водил пальцем по столу.
— Как раз пять подвод у вас!
— Как так?
— Да еще сто пудов излишков. Самых настоящих…
— Ну уж… — замялись ребята…
— А вот считайте: двести сорок пудиков урожаю, пятьдесят привезли. Сто привезете. Остается девяносто пудиков. Это по одиннадцати пудов на брата. Хватит и останется… Особенно я вам дам рецепт добавлять в хлеб картошки — это объеденье. Хлеб получится пышный, легкий…
«Ах ты, рыжая сволочь! — думал Алексей. — Хорошо, что еще не знаешь про семнадцать пудов с опытного поля…»
Уехали, везя бумажку с подписью и печатью райкома, где предлагалось коммуне сдать излишки в размере ста пудов, кроме привезенных, и пожелание организовать красный обоз не менее как из тридцати подвод.
* * *
Не успели ребята приехать и доложить о печальном случае на ссыпном пункте, как сам рыжий, имевший страшную фамилию Сорокопудов, примчался вслед за ними на двухколесной милицейской таратайке. Он бросил лошадь среди двора и, забыв о ней, начал перекувыркивать Никитку, уча его, как делать сальто. Затем он завидел Настю. Ущипнул ее несколько раз и добился смеха и визга. Наконец, отыскал Алексея с Ферапонтом и заявил:
— А я приехал вам помогать. Красный обоз — это дело стоящее. Кроме того, здесь что-то мало излишков показали. Я здешнего председателя и всю комиссию арифметике научу. А ну, как, где ваши урожаи? Дайте хоть в руках пересыпать хлебец социалистического сектора. Вон там, в комнатах рожь-то.
«Ах ты, дура рыжая! Стукнул бы тебя вот вальком по маковке, мелькнуло у Алексея, распрягавшего лошадей после двойки под озимое: вот бы ты запрыгал. Девчат щиплет, то ему покажи, другое покажи — хозяин…»
Он поймал себя на этих мыслях и сказал себе: «Ну, конечно, они шуточки мне. Приехал-то свой человек, партиец».
А рыжий давно шумел в пустых комнатах дома.
— Мед, — орал, — ей-богу, мед! Да какой мед!
Его волосатый палец обтекал янтарем, большая капля вот-вот шлепнется на пол. Но рыжий встряхнул головой и погрузил весь палец без остатка в рот.
— Ох, чорт! Не в нынешнем, так в будущем году я его у вас законтрактую!
Алексей поглядел на его волосатый облизанный палец, и его охватила противная тоска. И показалась коммуна, кусочек будущего, погибшей, лишенной смысла пустой затеей. Так заболело сердце, что он прислонился к амбарчику и опустил на землю хомуты.
— Все равно, — пробормотал он и, засунув кулаки в карманы, пошел в дом.
Рыжий стоял по колено в сыпучей ржи. Он нахально брызгал ею в разные стороны и ораторствовал:
— Через несколько лет, чорт возьми, вот этого вот своего, социалистического хлеба у нас будет половина продукции всей страны.
— Куда ты залез с сапогами… — сквозь зубы проворчал Алексей.
— Ты не беспокойся, — рыжий слез с насыпи, — мы его на ссыпном пункте провеем.
— А это что за новые меточки!..
— Это?
Алексея бросило в жар. А жадные волосатые руки рыжего уж пересыпали с ладони на ладонь тяжелое бронзовое зерно опытного поля.
— Батюшки мои, да ведь это рожь! Это рожь завтрашнего дня! Это рожь конца пятилетки! Я эту рожь на всех митингах показывать буду! Я ее в центр в специальных мешках отдельной накладной отправлю…
— Дорогой друг, — сжимая кулаки до боли в ногтях, даже вспотев от страха, что они могут вырваться и ударить, — процедил Алексей, — дорогой друг, а про семена ты забыл?
— Да я не все возьму! Два мешка только, а третий — вам…
И он снова стал пересыпать рожь.
Алексей не выдержал и выбежал вон из комнаты.
— Товарищ Сорокопудов, я полагаю, выгодней будет нам проделать, как мы думали раньше, — предложил Ферапонт.
— А как так?
— Нам предложил Никифор Салин за эту рожь два пуда на пуд.
— А кто такой Никифор Салин?
— Да довольно крепкий хозяин…
— Ну, так мы у него этот излишек и так выудим. Я с ним нынче же познакомлюсь. Никифор да еще Салин… Будьте уверены.
Пообедав, на прощанье перекрутив несколько раз Настю, Сорокопудов убежал на село.
— Вот бес, — простодушно заявила Настя, — как с цепи сорвался.
Никто не ответил, все сидели угрюмо.
Эти восемьдесят пудов (пятьдесят да тридцать, предполагавшихся сталинских) скупщики взяли бы не меньше чем по пяти рублей пуд. «Это четыреста рублей!» думал каждый. А четыреста рублей — это четыре коровы или четыре лучших лошади. Да к ним двухлемешный плуг, или… словом четыреста рублей. Пчелы, кролики — все это мелочь. Пропала половина бюджета, который так лелеяли.
Федя и Катерина сидели на пчельнике притихшие. Ферапонт один ушел в поле. Никитка объяснял Алексею.
— Это почему ж отдаем? Нет такого права! Нам чего дали? Эх, вы, то-то кашееды. Я бы этого рыжего взашей. Нет, с вами каши не поешь. Это вы теперь на моих кроликов только и надеетесь?
Алексею надоела его нудная болтовня. Ему так все осточертело, что засосало под ложечкой. Взять да напиться бы!
Ферапонт дошел до самого седьмого оврага, на дне которого умер Свеча. Он остановился.
«Этот бы все отдал, и радости его не было бы конца, что послужил стране. Никто из ребят не имеет и частицы его света. Тянет их земля, достаток. И верно — кашееды! В конце концов — что нам сделается? Четыреста рублей отдадим стране. Всей артелью мы заработаем в лесу эти деньги в месяц. Коммуна не развалится. Потрудней немного будет. Здесь в нас играет самый примитивный эгоизм. Признаться, и мне жалко. И, пожалуй, мне немножко боязно не за себя…» Он улыбнулся.
