Врачебная тайна - [9]

Шутки шутками, а на другой день следователь действительно стал выяснять, кто мог иметь зуб на сержанта Шляхова. Поискал бы лучше того, кто не мог? Тот же Киса из-за морзянки. Конечно, мелко это… Или Суслик, которого Шляхов тренировал выполнять подъем — отбой за сорок пять секунд после отбоя чуть ли не каждый вечер, а прыти у того все не прибавлялось. Шляхов же относился к тому, что у кого-то из его бойцов что-то не получается, как к личному оскорблению. И потихоньку распускал руки. У Суслика «фанера» — грудная клетка — уже вся синяя сделалась от его «прозвонов»… Когда разбирали — собирали «конструктор Калашникова» — любимую игрушку в «детском саду для детей с большим прибором», — Суслик под взглядом Шляхова боялся перепутать порядок установки деталей и от этого, конечно же, путал. Шляхов пока молчал, но видно было — готов взорваться. Бочков не выдержал, вырвал у Суслика из рук деталь, воскликнув: «Да не эту! Вот эту надо сначала!» — и посмотрел на Шляхова, ожидая одобрения. Одобрение он получил от меня:

— Смотри-ка, у сержанта заместитель подрастает, — сказал я Сереге. Бочков зыркнул на меня. Хуже то, что и Шляхов услышал.

— Это кто такой умный?

Повисла тишина. В традициях у сержантов было добиваться ответа.

— А ну, строиться!

Мы встали в шеренгу.

— Я спрашиваю, кто сказал?

— Я не хотел вас обидеть, товарищ сержант, — достаточно громко, спокойно проговорил я.

— Фамилия?

— Рядовой Смелков.

— Выйти из строя!

— Есть! — Я сделал два шага вперед, развернулся лицом к шеренге. Шляхов ел меня глазами.

— Придурок! Ты не хотел меня обидеть? Смотри, чтобы я тебя не обидел!

— Так точно!

— Что «так точно»?

— Я буду смотреть, чтобы вы меня не обидели, — пообещал я. За спиной у Шляхова послышалось хихиканье. Он схватил меня рукой за грудки:

— Ты чего, поприкалываться решил?!

Я взял его руку своей за запястье и предложил, не повышая голоса:

— Товарищ сержант, давайте не будем выходить за рамки уставных отношений?

Шляхов, кажется, готов был лопнуть от злости, но бить меня поостерегся. Вдруг стукану потом? Или, того хуже, дам сдачи — при всем взводе? Прошипел:

— Встать в строй! — сбросив мою руку.

С тех пор мы были враги, Шляхов искал повода затюкать меня по уставу, но выходило плохо: спортивная подготовка у меня была не самая плохая, на плацу я не путал команды: «правое плечо вперед, шагом марш» и «левое плечо вперед, шагом марш», и морзянку в отличие от Кисина слышал хорошо. Никому не докажешь теперь, — размышлял я, — что той ночью мы практически помирились, Шляхов даже выпить предложил. Слава богу, что я этого не сделал! Когда следователь станет выяснять, с кем Шляхов был в контрах, он неизбежно доберется до меня, — думалось. — А когда узнает, что это я ходил в шинок, не зародится ли у него подозрение, что я же и отравил сержанта? И ведь отравил его таки действительно я, принесенной собственноручно бодягой! Так, может, я и заказал ее Почтальонкам специально для Шляхова? А после их убрал? Ха-ха-ха!

Правда, казалось, следователь пока не знает про отравленных Почтальонок. Это понятно, ведь там работают гражданские менты, а у нас — военная прокуратура. Когда они еще обменяются информацией между собой? Я пока знал больше, чем компетентные органы, — парадокс! Только делиться знанием почему-то не было желания, — поймал себя на мысли. И Рома куда-то пропал! Хоть бы с ним посоветоваться!..

Отсидев следующим утром в классе первое занятие, вышли, как обычно, подымить в курилке. Серега обратил внимание на странную суету перед штабом. Проверка, что ли, какая нагрянула?

— За наши турники я теперь спокоен, — сказал ему. Мимо казармы прошествовал сам командир части полковник Картузов со свитой. По правую руку от него шел замполит, по левую — наш старлей Волосов.

— Смир-р-рно!!! — заорал Рубликов, но чины, явно чем-то взволнованные, почти не обратили внимания на нас, вытянувшихся в струнку.

— Вольно, — автоматически ответил начальник учебки, едва взглянув на сержанта.

— Вольно! — повторил команду Рубликов.

На некотором отдалении за свитой семенил фельдшер Климов, и Рубликов окликнул его. Климов притормозил, они с Рубликовым обменялись фразами, после чего фельдшер пошел за всеми к штабу, а Рубликов вернулся к нам с изменившимся, как у той графини, что бежала к пруду, лицом.

— Ни хрена себе! — изрек он. — Капитан медик покончил с собой. Застрелился!

— Что-о? — показалось, будто меня ударило током. Разряд пошел от груди по всему телу. — Как?!!

Весь день мы занимались в классе, наверстывая упущенное, — первые недели в учебке в основном работали. Рубликов пищал свои точки-тире, а мы пели: «Э‑ле-роо-ни-ки… Баа-ки-те-кут…» Какие у них баки текут, и что за «элероники» — мы вроде бы в учебке связи, а не в летной школе? Видимо, считалось, чем нелепее напев, тем лучше запоминается.

Казалось, что голова моя пуста и набита ватой. Никаких мыслей не было. Никто не мог понять, что же случилось где-то там, за пределами части, с военным врачом капитаном Горящевым? Подробности о его гибели просачивались помаленьку в течение дня. Нашли Рому за железнодорожной насыпью. Застрелился он из самодельного мелкокалиберного револьвера. В его квартире обнаружили дневник, где он писал о своей возвышенной любви к некой медсестре из гарнизонного госпиталя.