Вперед, на Запад! - [38]

После этого все обратили свое внимание на пленника, который благодаря Биллю Карри уже сидел, сильно нуждаясь в перевязке, и смущенно и страдальчески оглядывался вокруг.

— Отнесите этого джентльмена ко мне в палатку, — сказал Винтер, — пусть хирург осмотрит его. Мистер Лэй, кто он?

— Испанец он или итальянец, я не знаю, но, кажется, он важное среди них лицо. Я думаю — он капитан роты. Мы с ним вначале обменялись двумя или тремя ударами, а потом потеряли друг друга из вида. Затем я нашел его среди песков, когда он старался собрать своих людей и сыпал проклятиями, как из рога изобилия. Но его люди разбежались, и я притащил его сюда.

— Но как? — спросил Рэли.

— Как? Я приказал ему сдаться — он не захотел. Тогда я приказал ему бежать, и он тоже не захотел. Было слишком темно, чтобы стрелять; я взял его за уши, вышиб из него дух, ну и притащил его сюда.

— Вышиб из него дух! — воскликнул Карри среди общего хохота. — Знаешь ли ты, что ты почти сломал ему шею? Его забрало было все в крови.

— Тогда он должен был бежать или сдаться, — заявил Эмиас и поднялся, чтобы улизнуть: сначала он поискал, нет ли где-нибудь эля, а потом забрался спать в сухую нору, которую вырыл для себя в песчаной насыпи.

На следующее утро, когда Эмиас поглощал свой скудный завтрак из сухарей (провизия быстро исчезала в лагере), к нему подошел Рэли.

— Что, за едой? Это больше, чем я успел сегодня.

— В таком случае садитесь и ешьте.

— Нет, юноша, я не за милостыней пришел. Видели ли вы вашего пленника?

— Нет, и не увижу, пока он в палатке Винтера.

— Почему? Что вы имеете против адмирала? Не можете ли вы предоставить Фрэнсису Дрейку самому защищать свои интересы и не соваться в его дела?

— Вот это хорошо! А если ссора затронула не только меня, но и каждого человека на корабле? Когда Винтер бросил Дрэйка[86], он бросил нас всех. Разве не так?

— А если и так? Пусть каждый сам заботится о своих делах — таково правило умных людей, Эмиас. Здесь по крайней мере этот человек у власти и в милости; и благоразумному юноше лучше держать язык за зубами.

— Но это-то и приводит меня в бешенство: видеть, как этот молодец, дезертировавший от нас там, в неведомых морях, завоевал себе доверие и положение здесь, на родине, в качестве первого человека, возвратившегося через проливы! А он совсем не должен был возвращаться. Надменный, легкомысленный, трусливый дурак!

— Эмиас, вы — хороший боец, но плохой политик.

— Я не политик, капитан Рэли, и не желаю им быть!

— Если Винтер сам пригласит вас к себе в палатку, вы не откажетесь прийти?

— Почему нет, принимая во внимание его годы и положение, но он слишком хорошо все понимает, чтобы сделать это.

— Он слишком хорошо все понимает, чтобы не сделать этого, — со смехом возразил Рэли.

И, действительно, через полчаса последовало приглашение, и Эмиас не мог не принять его.

— Мы все должны принести вам благодарность за вчерашнюю услугу, — начал Винтер, у которого были все основания изменить тон. — Ваш пленник оказался главою вчерашнего нападения. Он уже рассказал нам больше, чем мы ждали. Этим мы также обязаны вам. И, разумеется, милорд Грэй уж спрашивал о вас.

Эмиас низко поклонился.

— Да, я спрашивал, молодой сэр, — произнес спокойный голос, и Эмиас увидел появившуюся из палатки фигуру грозного вице-короля — лорда Грэя.

— Вы, конечно, желаете видеть вашего пленника. Вам не придется стыдиться его, как и ему не придется стыдиться вас. Но вот он! Я не сомневаюсь — он сам за себя ответит. Познакомьтесь Друг с другом, джентльмены, — вчерашняя ночь мало подходила для взаимных представлений. Дон Гузман Мария Магдалина Сотомайор, представляю вам идальго Эмиаса Лэя.

В то время, как он говорил, испанец вышел вперед. Он все еще оставался в доспехах, только голова его была обвязана платком.

Это был стройный человек, золотоволосый, с нежной кожей и руками маленькими и белыми, как у женщины. Его губы были тонки и плотно сжаты у углов рта, а в бледно-голубых глазах скрывалась ледяная скука. Несмотря на его красоту и обходительность, Эмиас инстинктивно отшатнулся от него, но все же подал ему руку, когда испанец протянул свою и медленно сказал на самом звонком испанском языке:

— Целую руки и ноги вашей милости.[87] Сеньор говорит, сказали мне, на моем родном языке?

— Имею эту честь.

— Тогда примите на нем (так как мне легче выразить свою мысль на родном языке, чем на английском, хотя я не совсем несведущ в этом остроумном и ученом языке) выражение моего удовольствия по поводу того, что я попал в руки рыцаря, столь прославленного на войне и в путешествии, а также рыцаря, — добавил он, бросая взгляд на гигантский рост Эмиаса, — чья сила настолько превосходит силу обыкновенных смертных, что мне не более стыдно быть побежденным и унесенным им, чем если бы моим победителем оказался один из паладинов Карла Великого.[88]

Честный Эмиас поклонился и замялся, несколько выведенный из равновесия неожиданным заявлением и холодной лестью своего пленника, затем сказал:

— Если вы удовлетворены, доблестный сеньор, я принужден испытывать то же самое. Я только надеюсь, что, несмотря на мою торопливость и на темноту, я не нанес вам излишнего вреда.