Возвращенное имя - [83]

Я не понял, что собственно хотел этим сказать Адриан, но промолчал, чтобы не прерывать столь интересного для меня рассказа.

— Во всяком случае, — продолжал Адриан, — дело это получило широкую огласку. О нем говорили, говорили по-разному не только в нашем крае, а даже в самой столице. Многие не одобряли действий профессора, а один из министров реакционного правительства, стоявшего тогда у власти, даже назвал его большевиком. Так что швейцар сказал правду.

— А что же было потом?

— Подождите. Профессор тогда же предпринял еще один шаг. Он прошел почти незамеченным, но имел важные последствия. Профессор в столичном университете учредил три стипендии для крестьянских детей, выходцев из этой области. Между прочим, среди людей, которые благодаря ему получили образование, и нынешний секретарь обкома партии.

— Ну и как? Помогает вам это? — полюбопытствовал я.

— Да как сказать… У нас в городе вообще очень многие любят профессора и стараются нам помочь. Вот когда строили музей, то тут сотни людей добровольно и бесплатно помогали нам.

— А вы что же, сами своими руками здание музея строили? — удивился я.

— Да, конечно, — как о чем-то само собой разумеющемся ответил Адриан, — Сами строили, сами собирали экспонаты, теперь сами ведем раскопки. Но нам очень многие люди помогают.

— Ну, а что же все-таки было с профессором после того, как он роздал земли?

— Следом за высшими властями его стали ругать и власти поменьше, даже некоторые газеты нелестно отозвались о нем. Может быть, это навело его на мысль, а может быть, и что-то другое, только профессор вскоре основал свою собственную газету. Знаете, — оживился Адриан, — мне отец рассказывал, что эта газета сразу же завоевала популярность. Профессор сам был и издателем, и редактором, и одним из авторов. Он публиковал новости, разные приключенческие и детективные истории, но и статьи, призывающие к демократии и гуманизму. Нам угрожала тогда фашизация страны, и статьи профессора предостерегали против этого. Вот за одну из таких статей газету закрыли. Только профессор не сложил оружия, а во время войны взялся и за самое настоящее оружие. Раненный, попал в плен. Чудом спасся из нацистского концлагеря…

— Да расскажите же поподробней!

Но Адриан ответил извиняющимся тоном:

— Подробно я и сам не знаю, ведь тогда я был еще мальчишкой. А профессор не особенно охотно вспоминает прошлое, — он всегда захвачен тем, что делает сейчас, и новыми проектами.

— Ну да, археолог, изучающий прошлое, не интересуется им в масштабах собственной личности. Сапожник ведь всегда без сапог.

— Вот именно, — улыбнулся Адриан. — Я хорошо знаю, что было с того времени, когда профессор приехал к нам в университет. Он тогда долго выбирал себе помощников. Выбрал Галку, Николая и меня. Перевел нас на заочное отделение, привез сюда, а потом было и строительство музея, и раскопки, и учеба…

— Ну, а все-таки, почему же и кто называл профессора помещиком?

— Знаете, — насупился Адриан, — находятся ведь разные люди. Вот и у нас в городе нашлись такие: они пытались скомпрометировать профессора — он, дескать, из помещиков, подозрительная личность. Они сумели причинить профессору и некоторые неприятности. Только весь город встал на его защиту, да и не только город. Ничего у них не получилось…

Об этом разговоре и о многом другом вспоминал я, сидя в стеклянной лоджии перед входом в кабинет Помониса, ожидая какого-нибудь знака, чтобы войти к нему. Но профессор сидел с закрытыми глазами, не подавая признаков жизни. Казалось, он спал…

Помонис не спал. Он снова погрузился в свои воспоминания. И снова личность его раздвоилась. Одной из этих личностей сейчас был он сам — больной, немощный старик, ждущий смерти. Он знал, что это он и есть, но только ему было неинтересно с таким собою, даже не так страшно, как просто скучно. Другая личность был тоже он, но он до болезни, до страха, он, существовавший, казалось, только в воображении, в воспоминании, но зато такой, каким он и был тогда в действительности. Тут все перепуталось — реальность и эфемерность, сущность и видимость. У него была память историка. Иногда он запоминал все. Каждое слово…

— Подумать только! Какие подлецы! — возмущался Арнаут, взбивая коктейль в алюминиевом миксере. — Закрыть газету, такую газету! Выгнать из университета! Какая гадость! Больше того, какая глупость! Ведь ты один из тех, кто составляет золотой фонд нации, ее гордость. Они же сами себя обокрали, заткнув тебе рот.

Помонис не сомневался в искренности возмущения приятеля, но не мог побороть в себе по отношению к нему какой-то смеси жалости и сочувствия. Не желая обидеть Арнаута ни с того, ни с сего проявлением этого чувства, Помонис с нарочитым спокойствием, даже слегка небрежно, отозвался:

— Ну, уж не знаю, как там сами себя, а мне они рот тогда действительно заткнули.

Арнаут еще энергичнее стал встряхивать миксер и заметался по своему кабинету. Он то присаживался в кресло к круглому столику, возле которого сидел Помонис, то вскакивал и одной рукой зачем-то перебирал бумаги на своем массивном письменном столе. Как многие невысокого роста люди, он выработал у себя некую степенность в походке и в жестах, долженствующую компенсировать недостающие сантиметры. А теперь, когда вдруг эта степенность уступила место суетливой быстроте движений, он казался, несмотря на полноту, особенно маленьким, каким-то потерянным, беспомощным.