Возвращение в Михайловское - [8]

- И кто из барышень понравился тебе больше всех? - с женским интересом спросила Ольга, останавливаясь.

- Мать! - буркнул Александр. - Мать... (подумал еще)... и девочка! Может, правда, стоит подождать, а? - заглянул ей в лицо, и в лице тоже было что-то жалобное, детское...

Ольга пожала плечами и двинулась - с чем-то своим на уме.

"И чего ей не хватает?.. - глядя ей вслед. И ответил со всей безжалостностью, какую с некоторых пор отмечал в себе: - Порочности!"

Прости! Мир любит пороки... Нам их только подавай! Страдаем от них - и любим за них! "Дон Жуан" Мольеров... Грешники, грешники!.. Но кто виноват что в этом мире только грешники - занимательны?..

Когда они уже миновали аллею и начали спуск с холма - он вдруг с силой воткнул палку в землю - воротился к дереву на самом склоне - это была липа, и так вот, с полотенцем на плече - ловкий, как кошка - полез вверх по стволу.

- Что ты делаешь?..

Но он не отвечал, все лез - пока не добрался до первой крепкой ветви, попробовал на крепость и покачал ее рукой - а потом еще поднялся выше и оседлал ее, перекрестил ноги - снял полотенце с плеча и стал его привязывать к двум ветвям, что повыше - сперва один уголок, потом другой...

- Что ты делаешь? - повторила Ольга. Он не отозвался - и, как мальчишка, скатился по стволу вниз. Она знала его... Ему всегда приходили в голову - странные и неожиданные мысли.

- Тебе влетит от Арины! - сказала Ольга.

- Мне? Нет. Мне не влетит!..

Благо, было еще светло - предзакатный час - и голубое полотенце в розовом свете задорно трепыхалось на ветру.

Так он поднял свой флаг над Тригорским.

III

...Он понял, что прожил долго, не зная женской любви - так и не испытав ее, или она не коснулась его. (Поздние его "донжуанские списки", которым мы придаем такое значение - скорей, были списки желаний, либо надежд, либо разуверений - в самом существовании этого чувства. Так мало значилось в них подлинных отношений - свершений, еще меньше - очарований свершившимся.)

Мать не любила его. Для всякого ребенка-мужчины, в сущности, это первое испытание мужского начала - и первое столкновение с чьей-то чуждой, непонятной и бесконечно влекущей природой. (Слова "эдипов комплекс" были, конечно, неизвестны ему, но сама история Эдипа...); и этот длинный вырез платья от высокой шеи куда-то в глубину, где есть место неведомому... Он был маленьким - и беззащитным. Он просто страдал и, как все маленькие и нелюбимые, только старался чаще попадаться на глаза. Мать неловко и крепко на ходу прижимала на миг - неуклюжего, в рубашонке почти до полу, как всегда некстати подвернувшегося под ноги - к своим полным икрам. Словно затем, чтоб тотчас оттолкнуть: не до него. (Повзрослев, он посмеивался втайне, что, верно, и зачат был как-то на ходу - в промежутке, меж двумя балами...) В зрелости - Александр легко простил мать: как светский человек светского человека. Что делать? Женщине в свете не так просто дается успех, если она, конечно, нуждается в нем - и оттого ей становятся по-настоящему нужны дети лишь тогда, когда этот успех кончается... когда обновляется, наконец - шлафор на вате и чепец и приходит неизменный вечерний подсчет расходов за столом... Они с Ольгой явились на свет слишком рано - отсюда выбор Бога любви естественно пал на Льва. Но... Ольга все-таки, дочь! ее придется выдавать замуж, и хочешь - не хочешь, сызмала уделять какое-то внимание. А сына легче сбросить с рук... Была еще тайна - меж Александром и матерью, о которой вряд ли кто догадывался. (О ней никогда не было сказано ни слова.) "Прекрасная креолка", принесшая с собой в древний русский род эту темную африканскую породу, - она сама-то не хотела, чтоб ее дети несли на себе те же следы. Александр был темней других ее детей! То ли дело Лев, Левушка, младший... И кудри светлей, и нос - в дядюшку Василия Львовича, и кожа почти розовая... совершенный русачок! Смугла была и Ольга - но она походила на мать и обещала потому со временем успехи в обществе. Тут мать снова вспоминала, что была "прекрасной креолкой" - забывая, что вкусы света тоже меняются. Иногда внешность старшего сына вызывала в ней жалость. И тогда она украдкой, чуть не стыдясь - наспех ласкала его где-нибудь в углу, словно в извиненье - как ласкают ребенка-дауна. (Но когда у Александра стала расти борода... и пошла расползаться клоками в стороны... и превращаться в эти ужасающие бакенбарды... а он еще, как нарочно, стал запускать их, - и эти ногти - словно затем, чтоб всем бросалась в глаза их негритянская синева - мать расстроилась. Даже успехи сына в литературе не могли утешить ее.)

Она была откровенно рада, что этот странный ребенок - не в меру вертлявый и не в меру задумчивый (кажется, недобрый: во всяком случае вспыльчивый: чистый порох!), чьей красотой вдобавок не похвастаешься (а отсутствие красоты в том веке свидетельствовало почти безошибочно и об отсутствии всех прочих даров) - рано приохотился к чтению (хоть что-то!), и пропадал в одиночестве в отцовском кабинете возле широкого шкафа с французскими книгами. Конечно, "кабинет" - это - слишком громко про комнату Сергея Львовича. Он давно не пользовался ею, как прибежищем духа - и уединялся там, лишь, чтоб раскурить трубку или тиснутьдевку - что, право, не считалось зазорным, даже карточные долги он теперь охотней считал за обеденным - не за письменным столом. Стихи он больше не писал достаточно того, что когда-то завоевал ими жену, зато гордился знакомством с видными литераторами и со вкусом передавал расхожие литературные сплетни. Брат его Базиль был почти знаменит, как поэт - это делало и его причастным к литературе.