Возвращение в Коктебель - [3]

- Ну ту, керамическую, авторскую работу! Ты что, не помнишь? Из Ленинграда. Давай-ка ее сюда, к костюму. Нет, ты, ей-богу, не женщина: забыть про такую брошь!

Софья Петровна тоже заглянула в кухню.

- Да, Натуся, - сказала она, - ты ж еще мед привезла. Отложи, детка, Ларочке, она у нас такая худышка...

Натка поставила на стол банку с медом. Зина с удовольствием принялась мед перекладывать. Это было нелегким делом - мед был твердым, густым, - но Зина старалась. Всегда так: выкричится - и успокоится.

- Ух ты, вкуснятина, - облизнула она ложку. - Ларка моя мед обожает! Прямо смешно. Не то что Леночка.

- Почему? - вяло возразила Натка. От сестры, когда в больших дозах, она как-то сникала. - Лена тоже...

Но сестра уже неслась дальше:

- Ты что собираешься подарить Ларке на день рождения?

- Да как-то не думала. Еще целый месяц.

- Гони двадцатку. Сама куплю, ты не умеешь.

Натка вытащила из кошелька последние две десятки - ничего, скоро зарплата. Зина звонко чмокнула ее в щеку и убежала.

2

"Люди как люди, квартирный вопрос только испортил их..."

Сколько она себя помнит, столько стоял перед ней во всей своей подлой красе этот проклятый вопрос. Стоял и уродовал жизнь. Была бы у нее своя, отдельная комната, так она, быть может, и не развелась бы, ее бы, может быть, не покинули... Однажды поймала себя на том, что ждет не дождется, когда Юра снова уедет в командировку: можно вольно раскинуться на тесноватом для двоих диване, зажечь бра и читать сколько влезет, никому не мешая. Юра рано ложится и рано встает, как ни тихо переворачивает Натка страницы, свет и шелест ему мешают.

Лена была еще маленькой, мама жила еще у себя - нянчила Ларочку, Натку с Юрой еще тянуло друг к другу, но немыслимая, невообразимая теснота раздражала, отталкивала: они втроем в своей халупе просто не помещались! И когда попалась на Юркином жизненном пути хорошо устроенная одинокая женщина, он от этой тесноты и сбежал. Скажи ему тогда, какую роль в той любовной истории сыграли квадратные метры, он бы, конечно, обиделся, возмутился, но ведь это же правда!

Какая пустота, тоска, обида какая рухнули Натке на сердце! И при том - странное облегчение. Только не успела она в нем разобраться.

- Пусть мама поживет пока у тебя, - сразу решила Зина. - А то как же ты с Леночкой? А Ларка моя обойдется...

И мама переселилась к Натке, покинув свой дом вроде на время, а оказалось, что навсегда. Мебель Зина переставила сразу.

Теперь Натка сидела одна - Дима уже ушел - и старалась понять, что ей делать. Галя дала ключи на целый курортный месяц - двадцать четыре дня плюс дорога, - но что, собственно, изменилось? Дима по-прежнему прибегает и убегает, ему по-прежнему не до нее. И так - пять лет... Скоро пять лет, как они и вместе, и врозь. И ничего не меняется. Однажды сказал - случайно обмолвился, - что полжизни занимался квартирой - просил, доказывал, стоял в бесконечных очередях, - и Натка тогда впервые подумала: "Как же все это бросить?"

- Порядочный человек должен уметь выбирать! - возмутилась однажды Галя.

Должен... А если не получается?..

- Он с ней не спит...

- Ай, брось ты, все они так говорят...

А Натка верит. Потому что у них любовь.

И началась она в тот страшный год, когда обрушился на мир Чернобыль.

Май, июнь, июль, когда власти врали и успокаивали, мгновенно удалив из опасной зоны своих, были уже позади. Кое-что начинало уже проясняться. Многие побоялись ехать в Крым, и образовались путевки. Вот Натке и обломился давно лелеянный в мечтах Коктебель. Столько о нем слыхала, но никогда не была.

Она вздохнула, забралась с ногами на диван, устроилась поудобнее и начала вспоминать...

Он оказался еще волшебнее, чем ожидалось: какой-то весь насквозь ирреальный. Берег - круглая чаша, а с двух сторон горы. Справа Кара-Даг неловкий, широкий, весь в изрезах, уступах, словно вырезанный вышивальными ножницами. Острые вершины, холмистые, в редких порослях склоны, серые, из песка, обрывы, бухты и бухточки, а в них норы - гроты. К морю повернут мощный каменный профиль: кок густых волос над высоким лбом, глубокая впадина глаза, прямой породистый нос, и стелется вниз, к воде, к двум скалам, повернутым ликом друг к другу, длинная волнистая борода. В самом деле Волошин... Натка тут же выпросила в библиотеке томик его стихов: "И на скале, замкнувшей зыбь залива, судьбой и ветрами изваян профиль мой..." Значит, заметил. Еще б не заметить - ему, художнику и поэту.

Слева от Наткиного пансионата - цепь покатых, холмами, гор. Цвет переменчив, зависит от освещения: то они серые, а то синие. Чаще коричневые. Впереди, отдельно от прочих, вытянулся узкий Хамелеон. Лежит смирнехонько - острый нос в воде, извилистым, длинным хвостом упирается в берег. Он всегда другой: если горы за ним серые, - вызывающе черен, а потемнеют, - так он уже светлый, назло врагам! Потому так и назван.

По гребню Хамелеона вьется тропа. Кто посмелее и помоложе, умудряется добраться до самого носа. Натка дошла только до середины: справа море и слева море, и воет, гудит ветер. Страшно! Вернулась и пошла купаться в Тихую бухту с ее чистейшей водой, песчаным дном и пляжем нудистов. Ну и она сбросила легкие свои одежки, с восторгом освободясь от привычных оков, долго шла по щиколотку в воде, овеваемая солнечным ветром, глядя вниз, на прозрачную воду - стрелами проносились играя рыбки, - а потом, когда дно ушло наконец вниз, поплыла вдоль берега, упиваясь полной, абсолютной свободой, чувствуя, как нежат грудь волны, омывая легкое тело.