Возвращение в Итаку - [12]

Да, решеток внутри колонии не было, исключая штрафной изолятор.

Я постепенно приходил в себя. До меня начали доходить слова надзирателя, подозвавшего одного из заключенных:

– Принимай пополнение, введи его в курс, да пусть каптерщик вещи примет. Майора нет?

Заключенный, рыжий малый, пробасил, глядя поверх надзирательской головы:

– Нету майора, с дежурства он… Отдыхает.

– Ну лады. Пошел я.

Надзиратель покосился на меня, хотел, видимо, что-то сказать, но раздумал и направился к двери.

Рыжий повернулся ко мне:

– Айда в каптерку!

В комнате, заставленной полками с узлами, мешками и чемоданами, он пододвинул мне табурет и уселся сам.

– Как зовут-то тебя, новичок?

– Олег, – ответил я. – Волков.

– Хороша фамилия у тебя, прямо для зэка. Настоящая или придумал?

– Настоящая.

– А срок по какой статье тянуть будешь?

– Восемьдесят пятая.

– Шофер, что ли?

– Нет, капитан…

– Интересно. Капитанов у нас не припомню. Так, значит, капитан… Тогда слушай меня. Видишь вот буквы у меня на рукаве? СВП – это секция внутреннего порядка. Кто такие буквы носит – он вроде старший, как сержант в армии, надо его слушать. А я – Иван Широков, старший дневальный, на воле был агрономом. Давай руку, капитан, и, знаешь, занимай соседнюю койку. Там, правда, кемарит один, но мы его переселим. Не болтаешь во сне, капитан?

Широков меня иначе теперь не называл, и с его легкой руки стал я и в колонии «Капитаном».

– Ложка есть у тебя? – спросил вдруг Широков. – Сейчас обедать пойдем, а ложки у нас персональные, с собой носим, немаловажный, так сказать, жизненный инструмент…

Ложки у меня, разумеется, не было. Широков открыл ящик стола и вынул алюминиевую ложку.

– Держи, – сказал он, – потом деревянную закажем. Есть тут в соседнем отряде мастер. У нас мода, Капитан, на дерево пошла…

В большой комнате мы остановились в узком проходе между койками, у одной из них. Наверху лежал молодой парень. Он приподнялся на локте и зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони.

– Переселяйся, Студент, – сказал Широков, – мне твой треп по ночам надоел.

Парень поднялся, спрыгнул на пол вытащил из-под подушки толстую книгу, сунул ее под мышку и, не промолвив ни слова, пошел в дальний угол барака.

– Твоя койка, Капитан, – сказал Широков, – белье потом получишь…

После обеда снова вернулись в жилую зону – эту неделю наш отряд работал во вторую смену. Широков сказал, что меня еще не включили в бригаду, и первый день на работу ходить не надо.

Когда опустел барак, я взобрался на койку и долго бездумно лежал, отгоняя и те редкие мысли, что рождались в моем словно бы парализованном сознании.

– Не спишь, сынок? – послышался вдруг дребезжащий голос.

Повернув голову, я увидел стоящего в проходе старика. Странный поворот его туловища заставил меня пристально всмотреться в этого человека, одетого, как и все мы, и тут я заметил, что старик слеп.

– Не сплю, – ответил я и стал подниматься.

– Ты лежи, лежи, – запротестовал старик, продолжая смотреть в сторону. – Отдыхай, милок. Еще наработаешься… Срок-то велик?

– Восемь лет.

– Эхе-хе… Все в руце божией. Пройдет времечко, и солнышко на воле увидишь, а я вот в вечную тьму погружен.

– А ты-то, отец, как попал сюда? За что тебя держат?

– Муки терплю за грехи людские и великую радость имею от мученичества своего… – Старик тяжело вздохнул. – Ты, сынок, за что волюшку-то потерял? – спросил он.

Мне не хотелось говорить о своем деле, потом я узнал, что заключенные об этом говорить не любят, а если и говорят, то для того, чтобы тут же заявить, что сидят они так, не за дело, по случайности или по наговору.

– Капитаном я был, отец.

– Понимаю, – сказал старик. – Утопил, значит, кораблик-то или по части валюты срок тянуть примешься?

Меня резанули слова старика, и он, незрячий, увидел это.

– Не сердись, милок, чую, что не из барахольщиков ты. И много душ отправил ты в вечное услужение господу богу нашему?

– Оставь меня, дед, – сказал я и отвернулся.

– Оставлю, оставлю, только совет прими: волюшку ты за воротами оставил, так вот и здесь смири гордыню и без ропота неси крест свой. Так богу было угодно: испытать тебя сим искусом безмерным. Ты, сынок, тварь сейчас бессловесная, рабочая животина, такой тебе быть и надлежит. Не возропщи! Богу угодно было сие положение твое…

Старик снова тяжело вздохнул, перекрестился и зашагал к выходу.

Встреча с ним встряхнула меня, и нахлынули воспоминания.

…Теплоход «Абхазия» стоял на линии Одесса – Батум, когда наша группа прибыла на него для прохождения практики. В одном из рейсов я познакомился с девушкой-одесситкой. Потом, когда вернулась она в Одессу, мы часто встречались, я провожал ее в Лузановку, опаздывал на последний трамвай и добирался до порта на попутных машинах. Они мчались через ночную Пересыпь, и кошки одна за одной перебегали освещенную фарами дорогу.

Кошек было великое множество. Они заполняли город, и если днем в людской сутолоке это как-то не бросалось в глаза, то ночью кошки становились хозяевами Одессы.

Имени той девушки я не помню, а про кошек вот не забыл… Наверно, не случайно вспомнил о них. Мать моя всегда привечала бездомных котят, и, хотя часто в доме бывало голодно, для них находилась корка тоже. Но в кошках меня поражало умение сохранять независимость по отношению к своим кормильцам. Кошки оставались сами по себе, они ценили свободу, хотя и входили к человеку в дом и брали из его рук пищу. Право на свободу оставалось за ними. А я это право утратил…