Возвращение в эмиграцию. Книга 2 - [146]

В Мелитополе Туренев оказался не случайно, приехал за материалами для диссертации.

— И девчонок своих прихватил, пусть проветрятся.

Маша за время, что Улановы не видели ее, превратилась в хорошенькую девочку с высоким открытым лбом, тонкими, будто нарисованными, бровями и короткой верхней губкой.

— Машка, — кричала Ольга Вадимовна, — неужели ты не помнишь тетю Наташу!

Маша покачала головой.

— Да ну же, напрягись! Перед самым отъездом, в Париже, мы были у них в гостях. Ты играла с девочкой, с Никой! И в поезде вместе ехали. Неужели не помнишь?

Девочку Нику Маша вспомнила, но признаться почему-то не захотела, и снова покачала головой. Тогда мать махнула на нее рукой и обратилась к взрослым:

— Ну, ребята, рассказывайте, как живете.

Но стоять посреди базара и что-то подробно рассказывать было не с руки. После сумбурного разговора решили идти к Улановым в гости, забежав по пути в магазин, прикупить чего-нибудь сладкого к чаю.

После ужина и чаепития с печеньем «Привет» девочкам надоели бесконечные «а ты помнишь» в разговоре взрослых. Ника всякий раз хотела вмешаться:

— А вот я…

Но Наталья Александровна смотрела на нее, подняв брови, и она умолкла.

Тогда Ника потянула Машу за рукав, они потихоньку выбрались во двор, и зашли за угол дома. В одном месте, под кустами смородины находился широкий пень, остатки спиленного когда-то давно засохшего старого тополя. Судя по ширине среза, это было могучее дерево.

Ника любила здесь прятаться от всего мира. Сядет, затаится, и нет ее. Вот она и привела сюда старую подружку, хотя от их редких парижских встреч в памяти осталось совсем немного. Зато Ника хорошо помнила, как они ехали в одном вагоне в поезде.

Они уселись рядышком и, свободные от присутствия взрослых, ударились в собственные воспоминания.

— Я помню, как дядя Павел Белянчиков сделал из бумаги головоломку, — рассказывала Ника, — что-то там было такое вырезано и соединено вместе, и надо было разъединить, но так, чтобы не касаться одной полоски. Я отвернулась в угол, и тяну за это полоску. А он говорит: «Ника, ты жулишь». А я говорю: «Нет, это вагон толкается». Он такой миленький был, дядя Павел. Я его про себя называла «Кружачок».

— Почему? — засмеялась Маша. Ей понравилось это слово.

— А он был такой весь кругленький, маленький и такой… «Кружачок». Понимаешь?

— Понимаю, — серьезно кивнула Маша.

Ника страшно обрадовалась. Наконец, нашелся друг. И этот друг ее понимает, даже, когда она говорит непонятное.

— А я вот помню другое, — мечтательно глядя вверх на переплетения веток, после некоторого молчания заговорила Маша, — поезд долго стоял, двери были открыты, и мы выглядывали наружу.

— И я там была?

— Ну, конечно была. Соня была, моя младшая сестра, ты ее помнишь? Мальчики Алеша и Андрюша. А внизу, вдоль поезда, откуда-то идет дядя Славик и несет большущую капустину. Большую-пребольшую, я такой никогда не видела. И говорит: «Машка, хочешь кочерыжку»?

— И что?

— Ничего. Дал нам всем по кочерыжке, и мы грызли.

— Подожди, как он мог дать всем кочерыжки, если капустина была целая?

— Нет, они у него в кармане были. Целых четыре штуки. Соне не хватило, но мы все давали ей откусить. Не помнишь?

— Нет, — засмеялась Ника.

Она живо представила себе, как они сидят, грызут кочерыжки и дают по очереди откусить маленькой Соне.

Из темноты донесся голос Натальи Александровны:

— Девочки, вы где?

— Здесь, — отозвалась Ника, — мы на пенечке сидим.

— Чем вы там занимаетесь?

— А мы тоже вспоминаем.

Наталья Александровна засмеялась и ушла в дом. Но девочкам уже надоело одиночество, и они побежали следом. Открыли дверь, заглянули по очереди, тихонько, как мышки, юркнули в комнату и сели рядышком на кровать Ники. Взрослые не обратили внимания на появление детей, у них шел свой, несколько раздраженный спор. Говорил Туренев:

— Моя маменька готова говорить на эту тему с утра до вечера и до скончания века. А я, честно говоря, устал, мне надоело без конца переливать из пустого в порожнее: «Ах, мы совершили ошибку!» Да если и совершили, дальше что? Содеянного назад не воротишь. И что же, теперь сидеть всю оставшуюся жизнь и грызть локти? Совершенно бесперспективное занятие.

— Подожди, Андрей, — поморщился Сергей Николаевич, — я вовсе не сижу и не грызу локти. Более того, я постоянно думаю о том, что было бы с нами, если бы мы не уехали. Вряд ли наша жизнь оказалась бы усыпанной розами…

— Во-от, — протянула Ольга, — об этом мы тоже твердим маман.

— Тогда о чем речь? — оглядел собеседников Андрей Павлович.

— Я скажу, — подняла палец Наталья Александровна, — Сережа никак не может понять, отчего нам здесь неуютно. А я вот, что думаю. Пожалуй, единственное место, где я чувствовала себя совершенно спокойно, и даже была счастлива, несмотря на трудную жизнь — это в Крыму. Но во всех остальных случаях, в Брянске ли, в Лисичанске или здесь, в Мелитополе, я продолжаю ощущать себя чужой, точно такой же эмигранткой, как это было со мной в Париже. И Сергей тоже, просто он не отдает себе в этом отчета, с того и мучается.

Туренев откинулся на стуле и с веселым изумлением оглядел Наталью Александровну.

— Милая моя Наташа, да будет тебе известно, что мы в любой точке земного шара будем чувствовать себя неуютно. Мы вечные эмигранты. Мы стали эмигрантами в пятилетнем возрасте, в тот самый момент, когда нас провели на палубу парохода в Новороссийске, в 1920 году. С этим надо смириться, и постараться принимать жизнь такой, какая она есть. Надо свыкнуться с этой мыслью и заниматься своими делами. Работать, детей растить. Зачем без конца мучиться, если теперь от нас ничего не зависит. И вот, что. Приезжайте к нам в гости. Посмотрите, как мы живем. Добраться ничего не стоит.