Возвращение - [90]

Я вел с де Бауром мысленный спор. Ничему этот урок не учит. Да, мы способны на себялюбие и жестокость, на предательство и обман, и это далеко не полный перечень. Но ведь это нам и без того известно. Да, зло не ушло из этого мира вместе с преступлениями и войнами XX века, а осталось в нем. И это тоже не новость. То, что показала искусственно созданная им чрезвычайная ситуация, вовсе не интересно. Интересно другое — то, как мы устраиваемся в обычной жизни, и то, что мы обходимся друг с другом все лучше, справедливее, уважительнее, дружелюбнее.

Де Баур рассмеялся. Все лучше? Если я думаю, что ситуация улучшается, значит, я ничего не понял. Не понял ни того, что зло присутствует в мире, ни того, что оно присутствует во мне. Если мы знаем, на какие дурные поступки способны, почему мы так заносчиво судим о дурных качествах других людей? Если мы знаем, что зло по-прежнему существует в мире, почему продолжаем жить так, словно вынуждены с ним встречаться? Словно мы не должны решить для себя, что́ оно такое, и отвечать за наше решение?

Он явно издевался надо мной: «Ты даже не решаешься открыто вступить со мной в спор. Отправился к себе домой, в теплую постельку, вместо того чтобы быть сейчас в гостинице. Ведь ты даже не возмутился бы против моей теории, если бы не был возмущен тем, что я не пожелал быть твоим отцом. Что я не умилился, глядя на тебя, и не остался с тобой. Ты вообще ничем не возмущаешься. Гуляешь себе по свету, немножко интересуешься справедливостью, словно это интеллектуальная задачка, к современным политическим событиям относишься так, словно это картинки из учебника истории. Если бы я не был тебе отцом, я все равно был бы для тебя таким же интересным открытием, да что я говорю, — перебил он себя со смехом, — гораздо более интересным открытием, чем те, которые ты сделал для себя в Берлине после падения стены».

Я язвительно ответил ему: «Отвечать за принятые решения? Когда тебе надо было отвечать за принятые решения, ты сбежал. И не надо мне ничего говорить об ответственности перед самим собой. От этой ответственности тебе ни жарко ни холодно, и грош ей цена. Не ответственность, а так — один смех».

Навстречу мне шел человек, одетый в пальто поверх пижамы, с собакой на поводке, он удивленно взглянул на меня, и я понял, что громко разговариваю сам с собой. Я умолк, перестал говорить с де Бауром. Нужно ли мне вступать с ним в спор не в мыслях, а наяву? Он примет вызов. Ему этот спор даже доставит удовольствие. Если я отнесусь ко всему легко, по-спортивному, как к игре, то из спора сына с отцом могут возникнуть доверительные отношения. Он получит удовольствие, узнав о пути, который привел меня к нему, начало которому положил роман из серии для удовольствия и приятного развлечения читателей, и он расскажет мне о том, как Карл вернулся домой, если он еще это помнит. А потом мы будем вместе сидеть, пить красное вино и говорить о возвращении домой: о возвращении Одиссея, о возвращении Карла, о его и моем возвращении.

Возможно, я бы вступил с ним в разговор, если бы он действительно был авантюристом, игроком, каковым я долгое время его себе представлял. Однако игривая, авантюрная легкость всегда была только фасадом, за которым прятались его демоны.

В два часа ночи я был уже дома. В комнате было слишком натоплено, я открыл окно и негромко включил музыку. Я понял, что мне теперь не уснуть, и мне стало любопытно, есть ли еще по соседству какая-нибудь несчастная душа, что мучается так же, как я. Однако ни в одном из окон не было света. Я сидел за столом и слушал джаз, это было соло для рояля, спокойная, тягучая, ироническая музыка. В комнате было уютно и тепло из-за включенного отопления, которое не регулировалось, и открытого окна. Я взял один из блокнотов с желтой бумагой, которые мне очень нравились и которые я накупил в большом количестве, и стал писать.

О том, кто ходил учиться страху.

Как и тысячи людей до него и после него, он оставил в Европе жену и ребенка, свое темное прошлое и прежнее имя, прибыл в Америку под новым именем и с видами на светлое будущее и сделал здесь карьеру.

Профессиональная карьера привела Джона де Баура в Колумбийский университет в Нью-Йорке, где он стал профессором политологии. В прошлом…

Я написал о его швейцарских корнях, об учебе в Германии, о близости к гаулейтеру Ханке, об их совместном бегстве, о его жизни в Берлине, о его псевдонимах. Я написал о том, что было им за это время написано: о школьном сочинении, о статьях военного времени, в «Немецкой общей газете» и в газете «Рейх», о послевоенных статьях в «Ночном экспрессе», о романах. Я не стал писать о том, как я понял его теорию «одиссеи права». Не стал писать, что де Баур с ее помощью пытается оправдать свое прошлое, — разве это и так не ясно, если знать о его прошлом? Однако я упомянул о том, чем он занимался в своей коммуне и на январских семинарах.

Я закончил писать рано утром. Я лег спать, спал мало и беспокойно, в десять часов встал, взял рукопись и пошел в университет, набрал текст на компьютере и подписал своим именем. Потом я позвонил адвокату, с которым познакомился на одном из докладов в школе права, поехал к нему и договорился с ним о том, что он предложит мою рукопись для публикации газете «Нью-Йорк таймс» и проследит, чтобы ее либо опубликовали полностью, либо не печатали вовсе. Билетов на самолет в этот день уже не было, но мне удалось купить билет на первый рейс следующего дня.