Возвращение росомахи - [71]
Утром хозяин долго звал, искал пса, пока не обнаружил его застывшего под толщей обильно выпавшего снега. Тридцать лет охотился Жила, но вот так прямо у зимовья лайка погибла у него впервые.
«В жизни всякое случается, — рассудил он. — Но почему пса-то не съели?» — шевельнулась в голове беспокойная мысль.
Прошло дней десять, и у Боцмана вновь появилось желание досадить Рыжебородому. Теперь он положил глаз на строение, возвышавшееся поодаль от стоянки на четырех гладких столбах. Оно напоминало логово охотника, только было раза в три меньше.
Кот попытался взобраться на лабаз по столбу, но безуспешно — мешала жестяная «юбка» в его верхней части. Остальные три столба тоже были опоясаны тонким металлом. Боцман не растерялся — залез на стоящее поблизости дерево, прошел по ветке и спрыгнул прямо на крышу лабаза. Затем, через прогал между крышей и стенкой, протиснулся внутрь.
Все это время его дразнил и будоражил запах, заставлявший забыть всякую осмотрительность: из лабаза пахло ненавистными лисами. Найдя их, Боцман с остервенением набросился и разодрал в клочья рыжие шубы с пышными хвостами. Затем та же участь постигла стянутые в пачки шкурки зайцев и белок. Дурно пахнущих норок, колонков и соболей брезгливый кот не тронул. Зато распотрошил коробки с хрупкими длинными палочками и тускло поблескивающими мелкими камушками. Разодрав куль с искристыми кристалликами, переключился на мешки с белым, похожим на пыль, марким порошком. Куски мороженой лосятины не тронул — был сыт.
Завершив погром, удовлетворенный зверь соскочил вниз и умчался в свою цитадель под прикрытием пурги, свободно разгулявшейся на открытом пространстве мари.
Жила проснулся поздно. Уже светало. Непогодь стихла, но снега успело надуть до середины окошка. Поразмыслив, промысловик решил сделать передых: прежние следы замело, а новых еще нет — зверьки отлеживаются, ждут, пока снег осядет, уплотнится.
Растянувшись на шкурах, он укрылся ватным одеялом и, закурив махорку, стал с удовольствием прикидывать, сколько заработает в этом сезоне и как нынче распорядится выручкой. Уже одиннадцать лет он промышляет на этом участке, и всегда с фартом: пушнины хватало и для плана, и для скупщиков еще столько же, а иной сезон и поболе оставалось.
Прежде эти угодья пустовали. Все отказывались от них. Говорили, что рядом с рекой куда удобней: продукты и снаряжение до ледостава прямо на лодке можно завозить, по горам не надо таскать. На самом же деле мужики страшились близости поганого места. Как-то, еще до войны, пытался промышлять здесь один отчаянный, да так и сгинул бесследно.
Сойдясь с пройдохой-скупщиком, Потап быстро сообразил, что сулит левая сверхплановая пушнина, но на прежнем участке взять ее было трудно и к тому же опасно — то и дело заходят соседи, да и охотовед за сезон раза два обязательно нагрянет с проверкой. Пораскинув мозгами, он сказал сам себе: «Или пан, или пропал — рискну!» — и добавил для успокоения: «Бог не выдаст — свинья не съест».
Новые охотничьи угодья в первый же сезон превзошли все ожидания. Через пять лет оборотистый деляга устроил ему в городе кооперативную квартиру. Правда, и ободрал он Жилу тогда до последнего хвостика, но квартира того стоила. Потом организовал самую дорогую модель «Жигулей». А вот с подземным гаражом сперва осечка вышла, но и это дело недавно поправилось. И теперь Жила, вот уже второй год, собирался рассчитаться с госпромхозом и пожить наконец в свое удовольствие, но каждый раз надвигались все новые и новые расходы, и приходилось опять тащиться в тайгу на промысел. Да и жалко было бросать хорошо обустроенные путики. К главной охотничьей магистрали — реке — Жила давно прорубил, расчистил тропу и по ней с осени на лошадях завозил все необходимое для жизни и промысла.
В деревне про его городские дела кое-что прослышали и догадывались, откуда такие деньги. Некоторые, такие же хитрецы, стали метить на доходное место, убеждая начальство, что участки между охотниками надо чередовать — мол, план всем одинаковый, а угодья разные. Но начальство не хотело нарываться на скандал с Жилой…
Время близилось к обеду. Потап, поеживаясь, встал. Настрогал щепы от смоляка. Затопил печь, продавил в ведре корочку льда, налил в кастрюлю воды и поставил ее на плиту рядом с чайником. Потом, расчистив площадку у двери зимовья, прокопал траншею к лабазу.
Забравшись наверх по приставной лестнице, он окаменел: пушнина — труды многих дней — была превращена в лохмотья, пересыпанные мукой, сахаром и гречкой.
— Как же так! Откуда такая напасть на мою голову? — убито прошептал он.
Разбирая остатки пушнины, Жила немного успокоился. Самое ценное — соболя, норки, а главное, личный заказ скупщика — три выдры, были целы.
«Кто мог так напакостить? — ломал голову промысловик. — Зверю по столбам сюда не влезть. Разве что медведь, но тот спит, да и лабаз не разрушен. Неужели?» — вспотев от этой мысли, он с опаской посмотрел в сторону Белых скал.
С этого дня в Жилу вселился суеверный, почти панический страх. Из зимовья не то что на промысел, даже за дровами или водой он выходил неохотно, с трудом преодолевая гнет кошмарных сцен, разыгрываемых воспаленным воображением. Ходил по лыжне, постоянно озираясь. Всюду: и в древесных наростах, и в причудливых изгибах стволов, и в разросшихся кустах — ему чудились затаившиеся оборотни. Он изводил заряды в любой подозрительный силуэт, на любое едва заметное движение, любой сомнительный звук.
